Дьявольский рай. Почти невинна - Ада Самарка

– Господи… какая у тебя волшебная кожа, – шептал он мне на ухо сквозь сетку моих растрепавшихся волос, язык и губы считали пупырышки на моей шее. Его дыхание смешивалось с тихим шепотом листвы. Единственное, на что я была способна, это бессильно, в полубреду висеть на его плечах, касаясь губами сильной, дурманяще пахнущей шеи. Потом я долго удивлялась, каким это способом мне удается с такой кинематографической легкостью переключаться из режима воспоминаний в режим накопительный. Отодвинув всех своих танцующих лысых призраков, донельзя распахнуть ворота своей памяти и принимать целые поля дивной, дурманяще пахнущей сирени. Сирень, когда он на секунду приседает, расстилает полотенце и берет мое лицо в свои мягкие ладони, увлекая куда-то вниз, и через секунду я уже лежу в сиреневых лепестках, и где-то далеко маячит сырный лик луны. Сирень, все сирень. Майка к майке, тело к телу, и я пытаюсь пальцами одной ноги стянуть вьетнамку со стопы другой.

– А я сегодня полдня провел на «генералке», на том самом лежаке, где мы…

– Трахались! – с подвзвизгом вырвалось у меня, когда после одуванчиково-желтого взрыва и ощущения распустившейся розы я поняла, что именно это произойдет с нами теперь.

Это была снова сирень, и я видела его, будто сделанного из сотен тысяч цветущих веток, качающихся пока очень плавно, обдавая меня головокружительным ароматом. Со мной уже был не тот эльфовый танцор, являющийся мне недосягаемой тенью пыльными киевскими ночами, не пляжная скотина, каждым своим шагом всколыхивающая во мне новую боль. Это было все совсем другое. Губы щекотал привкус сбывшейся мечты.

– Я там был… да, да, видел то же море, что и ты, то же небо, это было…

Его слова будто вытянули меня из сладкой пучины, и я наполнилась еще большим счастьем, когда сообразила, что он помнит .

– Львеночек… девочка моя… мы же не трахались там, ах… – Как он дышит! Как пляшут звезды! – Это были просто ласки, такой небольшой китайский массаж, ты ведь просила меня, ведь ты еще девочка…

Он творил там что-то невообразимое. Плавно, с кисельной нежностью, но и с хищной настойчивостью, с какой будет кобра заглатывать барахтающуюся жертву, он закинул мои ноги себе на плечи и, покусывая мочку уха, убирая рукой вездесущие волоски и травинку, продышал:

– Ты хочешь?

Он был почти там, кружился, скользил по самому краю.

Я изогнулась в его объятиях и подалась вперед:

– Да. Я очень хочу.

Я задыхаюсь.

Что-то блеснуло, я дернулась. Лотосы вытеснили сирень, и, тихо журча, струится этот горячий, паром исходящий шепот: «Львеночек… ах, львеночек… до чего же хорошо…» А рядом разгорается пунцовое пятно… там, где-то внутри. И тут, при входе. Каждый толчок имеет свою собственную картинку, влажным еще отпечатком падающую на монтажный стол моей памяти. Я напрягалась, ловя и сканируя каждое новое чувство, параллельным взором следя за сердцевиной этого горячего алого пятна. Волна подступала и отступала, стелилась, кружилась, улыбалась, а я каталась вместе с галькой, иногда ритма не было, и что-то начинало зарождаться, но было слишком смутным, чтобы выбрызнуть в воображение новую картинку. Я точно знала, что, когда он касается там, совсем глубоко, задевая что-то, раскаленные серебристые брызги разлетаются и потом сходятся кольцами по всему телу. Это момент, когда волна напарывается на пирс, разбивается о гальчатый пляж. Буря разрасталась, унося последний лотос, кружащийся в бурлящей пене. А сирень уже давно отцвела.

«О.. как хорошо… большое будущее, львеночек… как же тебе хорошо… как же тебе приятно…»

Я видела свои ощущения огромной поляной под пронзительно голубым небом. Это были розы… розы… и фаллические колонны, стоящие амфитеатром перед низким рыжим солнцем. Оно блестело среди этой ангельской лазури неким Образом, который потом превратился в огромный сияющий маятник, рассекающий небо. Большой, как луна в щелочке полуприкрытых век, в узкой полоске звездной реальности. Качается, выбивая снопы искр при каждом движении, искры летят, и мои руки рвут траву и роют землю, я пытаюсь расслабиться, но я лечу, и мускулы меня не слушаются. Это затяжное падение. Это летнее совокупление. Я и Гепард… к большему невозможно стремиться. Секс. Не эротика. Чистый, отфильтрованный секс.

«Как мне держать руки? Как мне двигаться?»

« Никак… просто расслабься, малыш…»

Я пришла в себя, сидя на помятом полотенце, захлебываясь отчаянным кашлем. Он стоял на коленях за моей спиной, крепко обняв, целуя там, где шея переходит в лицо.

– Я, кажется, только что кончила.

– Да что ты говоришь, я прямо не заметил! – Он помог мне встать, стал одевать меня, как ребенка, вычищать из волос хвойные иголки и сухую траву. И потом внезапно, откуда-то из-за плеча: – Стой. Давай еще раз. Я хочу еще.

Я что-то промямлила в ответ. С моим пошатнувшимся представлением о времени… меня могли уже искать. Мой Гепард.

– Давай! – И руки снова поползли под майку.

– Подожди, я на разведку сбегаю, скоро вернусь.

Я явилась к ним. Тут же наткнулась на импровизированный столик на кирпичах, и весь драгоценный арахис полетел в траву. Мне хотелось играть заблудшую ночную тень из бесцветных лавров и полосок индигового неба. Я села на скамеечку рядом с папашей, уверенная, что выгляжу вполне естественно. Я протянула руку к восстановленному столику и налила себе полную чашку оставшегося вермута. Выпила залпом, не различая вкуса. Потом, с чувством выполненного долга, заявила, что иду спать, и поплелась по темной тропинке, спустилась вниз к якорю и паукообразным воротам. Решила срезать путь и пошла напролом через кусты. Тут же заблудилась, но, тем не менее, ясно чувствовала его присутствие где-то совсем рядом и, двигаясь исключительно по зову сердца, в конце концов очутилась в довольно глубокой яме, по всем нюховым ориентирам призванной быть мусорной. Я заорала и через мгновение теплые гепардьи руки тыкались мне в лицо. Отец с сестрой стояли перед нашим крыльцом, достаточно пьяные, чтобы великодушно простить меня, но потом, после очередного бурного прощания с едва стоящей на ногах Мироськой, я услышала порывистое, горячее: «Признавайся, мерзавка, с кем была?»

– Я вот упала…

Он вытащил меня, отряхнул, я сказала смешное «привет». Быстро обнял меня, и мы стали целоваться.

– Вино пила? – прошептал он, улыбаясь сквозь сумерки. Руки быстро пробрались в штаны.

– Ага… пьяница я горькая…

– Хе-хе…

Козырек моей бейсболки смешно таранил его лоб, пока мы целовались. На мгновение оторвавшись от него, я стянула ее и с преувеличенным драматизмом швырнула в траву. Он сладко хохотнул и с небывалым энтузиазмом опрокинул меня наземь одним из своих гадюшных приемчиков.

– О-о-о-о, а ты, пока бегала, совсем высохла там… а-а-а-а… нет… конечно, нет…

Через бездну безвременья первое, что запомнилось, – это приятная тяжесть, идущая от ног вверх по всему телу. Он еще соблазнял меня: помню, как что-то настырное, мокрое и твердое маячило у меня перед лицом, но я нашла в себе силы встать и, властно натянув штаны, буркнуть, что «как-нибудь в другой раз».