На сцене и за кулисами - Джон Гилгуд

него и сын, которого он обожал. Во время войны, находясь в окопах, он получил телеграмму с сообщением, что его мальчик в возрасте двенадцати лет скоропостижно умер от менингита.

Спектакль «При свете свечи» открыл перед Лесли новые перспективы успеха. Останься Фейбер в живых, он, несомненно, создал бы свой театр, окружая себя актерами, которых любил и в которых верил, и, возможно, осуществил бы в конце концов свои заветные стремления. Нет друга, которого недоставало бы мне острее, нет актера, об утрате которого я сокрушался бы сильнее, чем Лесли Фейбер! Смерть его, больше чем что-либо другое, укрепила меня в решении доказать своей работой в «Олд Вик», что Лесли не напрасно верил в меня, и попытаться во всем следовать блистательному примеру этого не знавшего компромиссов артиста.

1929 — 1930

Я всегда очень любил театральную рекламу. Ребенком я подолгу простаивал у витрины театрального агентства на Глостер-род, заучивая наизусть все афиши. Позднее, когда я ежедневно ездил в Вестминстерскую школу на метрополитене и поезд проходил через станцию Слоан-сквер, я, сдирая весь ворс со своего цилиндра и расталкивая пассажиров, обязательно нагибался, чтобы успеть взглянуть в окно на афишу Фейгена, анонсировавшую спектакли «Корт тиэтр» и напечатанную синими буквами с портретом не то Шекспира, не то Мальволио в правом верхнем углу.

Когда же я начал не без удовольствия находить на театральных афишах свое собственное имя, мое пристрастие к ним стало еще сильнее, чем прежде. Однажды я стоял и с немым упоением созерцал свое имя, в первый раз начертанное светящимися буквами, и так увлекся, что меня чуть не переехал автомобиль. Даже сейчас я поддаюсь искушению и по временам обязательно прогуливаюсь мимо всех театров, включая тот, где я играю, и до мельчайших подробностей рассматриваю фотографии, рекламу и афиши.

Однажды вечером, за несколько недель до начала репетиций в «Олд Вик», я решил пойти взглянуть на театр под тем предлогом, что я давно там не был, хотя на самом деле мне просто не терпелось увидеть свое имя, напечатанное крупными буквами.

К театру «Олд Вик» можно попасть разными дорогами. Я до сих пор терпеть не могу ходить на работу и с работы по одному и тому же маршруту: эта привычка выработалась, по-видимому, как протест против однообразных прогулок с отцом, водившим меня в детский сад по одним и тем же улицам.

Лестницы и мосты всегда были моей страстью. Я считаю прекрасный выразительный эскиз Крэга под названием «Шаткая старая лестница» одним из замечательнейших замыслов декорации, какие мне только довелось видеть Хангерфордский мост чем-то напоминал мне этот эскиз. Я любил медленно возвращаться домой после репетиции по безлюдным невзрачным улочкам за станцией «Ватерлоо» и взбираться по ступенькам моста, пока, наконец, подо мной внезапно не открывалась река во всем своем закатном великолепии.

В тот первый сентябрьский вечер я вышел на Ватерлоо-род как раз у Хангерфордского моста. Я нашел, что улица выглядит опрятней и чище по сравнению с тем, какой я ее помнил восемь лет назад, когда она была изрядно запущена и освещалась керосиновыми фонарями. В Нью-кат, за углом, по-прежнему стояли ручные тележки и красовались рыбные лавки, но сам театр казался пустым и чуточку чопорным: главные двери заперты, у служебного входа тоже ни души. С волнением рассматривал я расклеенные на стенах афиши. Они объявляли о новом сезоне — английская опера, шекспировские спектакли и ни одного имени исполнителей.

Домой я отправился (через мост Ватерлоо) в гораздо более меркантильном и менее романтическом настроении. Так вот ради чего я отказался от хорошего жалованья в Вест-Энде, комфортабельной уборной, которую занимал один, от новых костюмов, от возможности поздно вставать и ужинать в «Савое»!

*

Первая наша репетиция состоялась наверху, в большой репетиционной комнате с костюмерными. По потолку проходили железные брусья, напомнившие мне дортуары в Хиллсайде; в помещении было гулкое эхо, которое Харкорт Уильямс устранил через несколько недель, затянув стены тканью. Вдоль стены тянулось нечто вроде длинной высокой полки, на которой громоздились «студенты» — человек двадцать девушек и несколько юношей. Они держали в руках томики Шекспира самой разной величины и формы и жадно взирали на нас на первых репетициях каждой пьесы. Когда же репетиции начинали им надоедать, они украдкой жевали, перешептывались или спали. Все это очень походило на занятия в Академии.

В этот первый день перед нами предстала сама Лилиан Бейлис, которая произнесла свое обычное материнское напутствие по случаю открытия нового сезона, а мы застенчиво столпились вокруг нее, подытоживая про себя первые впечатления друг от друга. Там были нервный, беспокойный Билли Уильямс, Маргита Хант и Адель Диксон, шикарные, как заправские вест-эндки, маленький Брембер Уиллс, Джайлз Айшем, Доналд Уолфилд и Лесли Френч. Вилли обсудил с нами «Ромео и Джульетту», пьесу, которой открывался сезон, и велел нам прочесть предисловие Гренвилл-Баркера. Сам он только что провел уик-энд с Баркером, и тот передал нам свои наилучшие пожелания. Гордон Крэг тоже прислал мне письмо с пожеланиями успеха. «Главное, держись за Харкорта,— писал он,— и тогда совершишь великие дела».

Потом Мартита и я отправились вместе завтракать. За едой мы возбужденно обсуждали события, а возвращаясь, заглянули в зал. Длинные пустые ряды кресел были накрыты чехлами, ложи с их уродливой лепкой и жесткими позолоченными стульями казались чопорными и непривлекательными, а ярус, когда мы стояли под ним у тонких узорных колонн, изгибался над нашими головами, словно подкова.

Мне вспомнились Рассел Торндайк в роли Пер Гюнта, стоящий, как пугало, над смертным ложем Озе, рисованные ульи в саду Шэллоу, Эндрью Ли, поющий свои грустные песенки под столом в покоях Гонерильи, и, прежде всего, трагические позы Эрнста Милтона в роли Ричарда II. Я видел, как он жалко корчится на земле в сцене перед замком Флинт, как, одинокий, преисполненный жалости к себе и все-таки не смирившийся, он стоит, отказываясь от своего королевства, в длинной черной бархатной мантии с широкими, свисающими до полу и отделанными горностаем рукавами.

Поднимаясь по лестнице в репетиционную, мы прошли мимо дверей гардеробной. Я покинул Мартиту и проскользнул внутрь. За ближайшей стойкой возвышался похожий на великолепного бакалейщика главный костюмер Орландо Уайтхед, лысый, ухмыляющийся, с сильным йоркширским акцентом, в белом переднике, завязанном вокруг талии. За ним тянулись полки, стояли ящики и застекленные шкафы