Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения - Станислав Геннадьевич Малкин

их агенты измеряли мятежный потенциал Горной Страны. Каждый такой отчет представлял собой список вождей и магнатов, а напротив указывалось количество готовых поддержать их с оружием клансменов[489]. Об этом же в мемориале 1724 г. о состоянии Хайленда писал в Лондон лорд Ловэт, излагая в качестве примера мобилизационных возможностей вождей собственную историю участия в событиях 1715–1716 гг. В письме, датируемом приблизительно 1730 г., капитан Барт, сборщик налогов с конфискованных за участие в мятеже владений и интендант при генерале Уэйде, сообщает о крайне низкой арендной плате горцев, возмещаемой вождю скотом и прочим имуществом, а также различными службами, в том числе и военной[490].

Когда около 1740 г. у Колла МакДоналда из Кеппоха, промышлявшего тем же, чем и Роб Рой, спросили о доходности его владений, он ответил, что может выставить в поле 500 человек[491]. Даже после акта 1747 г. об отмене наследственной юрисдикции и «военных держаний» (Ward Holdings) официальные власти в тесном сотрудничестве с заинтересованными представителями местных элит поддерживали представление о естественных мобилизационных возможностях вождей, облегчавшее с практической, юридической и идеологической сторон набор хайлендских полков[492].

Таким образом, вскоре после разгрома кланов при Каллодене 16 апреля 1746 г. «племенным» отношениям в Великобритании вновь нашлось достойное место, но уже как идеологическому продукту имперской политики. Потребности армии в рекрутах, продолжавшие стремительно расти на протяжении всего «долгого» XVIII в., определили готовность правительства формировать новые полки из жителей Горной Шотландии.

Представление о клановой преданности горцев вождям позволяло военным и сторонникам активной внешней политики, широко используя эту идеологему, набирать горцев для воинской службы и по возможности игнорировать протесты сторонников политики «улучшений» в Хайленде (социального, экономического, политического, морального и культурного реформирования Горного Края), призванной изжить его «милитаристскую» природу и содействовать «завершению» Унии.

Любопытно, что одни и те же представители элиты Горной Страны охотно поддерживали первую идею, набирая рекрутов за пределами своих владений, и обращались ко второй, сталкиваясь с рекрутированием обязанных им рентой арендаторов на собственных землях[493].

С одной стороны, речь шла об очевидном и естественном стремлении ответственных «шотландских» чинов и правительства учесть в своей практике местную «племенную» специфику, проникшую даже в официальный язык хайлендской политики Лондона.

С другой стороны, издержки имперского мышления такого рода и требования формальной логики регулярного государства эпохи раннего Нового времени нарушали целостность этнографического письма комментаторов и сводили разнообразие переходных форм социальных отношений в Хайленде к категориям клановой и феодальной зависимости. Такой подход отражал стремление не столько постичь Горную Шотландию как культурный регион во всем его своеобразии, сколько сделать ее социокультурное пространство более понятным (универсальным и упорядоченным) для администраторов с целью решения «Хайлендской проблемы».

Чтобы соотнести реалии Горной Страны со структурами и институтами британского государства с целью реформирования края, их следовало привести в соответствие с обнаруженными и описанными комментаторами основными этнографическими признаками «взбунтовавшихся» горцев. В связи с переходным характером социальных отношений в крае на практике это часто означало их упрощение.

С точки зрения наименее затратного решения «Хайлендской проблемы» такая попытка, однако, крайне редко бывала удачной. Не все предположительно лояльные Ганноверам вожди и магнаты удержали своих клансменов и арендаторов от выступления в 1745–1746 гг., о чем наиболее ярко свидетельствует печально известный пример лорда Ловэта, ответившего головой за непослушание сына и уведенных им к мятежникам клансменов (версия защиты обвиненного в государственной измене вождя)[494]. Не все враждебные короне сторонники изгнанных Стюартов могли поднять свои кланы в полном составе задолго до последнего мятежа якобитов, как видно из часто цитируемого по этому поводу письма возглавлявшего армию якобитов в 1715–1716 гг. графа Мара к своему управляющему, в котором он грозит своим арендаторам уничтожением жилищ и посевов, если они в скором времени не «выступят» с ним в поддержку Якова Стюарта[495].

В этом смысле весьма примечательно, что на уровне административной этнографии бороться с социальным бандитизмом и якобитизмом в Горной Стране предлагалось вовсе не регулярной королевской армии, а отдельным ротам из «дисциплинированных» горцев на службе правительства, способных, как считалось, верноподданно носить «горский наряд»[496]. При этом следом и в тех же отчетах основой британского военного присутствия провозглашались военное строительство и гарнизонная служба[497].

Противоречия административной этнографии «Хайлендской проблемы» способствовали переводу разговора в область политэкономии, в той же мере формировавшей политику Лондона в крае, в какой и универсальный «колониальный архив» Британской империи[498]. Этнографическое знание, таким образом, оказывалось обоюдоострым интеллектуальным оружием, обнаруживая двойственную природу хайлендской политики Лондона (между риторикой «цивилизации» и требованиями «цивилизующей» практики).

В свою очередь, сочетание известных этнографических и географических факторов со временем наполнило новым содержанием и значением категорию «Горной войны». В начале 1724 г. лорд Ловэт вписал мятежи якобитов в широкий исторический и социальный контекст «Хайлендской проблемы»: «Такое чрезвычайное состояние края во все времена приводило к раздорам и вызывало промеж вождей взаимную зависть, прежде означая беспрестанную сцену гражданской войны; и к настоящему дню сохраняются меж ними личная и наследная вражда и усобицы, оказывающие значительное влияние на все их поступки»[499]. Чуть ранее вождь Фрэзеров на конкретных примерах клановой солидарности пояснял эту неразрывную связь между военным и социальным пространствами «Горной войны»[500].

Читая в декабре 1724 г. рапорт генерала Уэйда, британский монарх мог узнать (не без труда, ведь английский язык так и не стал родным для Георга I Ганновера), каким «варварским» образом одни его подданные («мятежные» горцы) поколачивают других (солдат короля): «Завидев врага, они стремятся расположиться на самом возвышенном месте, предполагая обрушиться на него с большим напором. Обычно они дают залп на расстоянии, затем бросают свое оружие на землю и предпринимают стремительную атаку со своими палашами, но если получают отпор, редко или вовсе не собираются вновь. Они опасаются вступать в столкновения с кавалерией и редко предпринимают попытки спуститься с гор, когда подозревают, что могут быть атакованы ею. В случае внезапной тревоги или когда какой-либо вождь попадает в беду, они извещают об этом свои кланы или находящиеся с ними в союзе, отправляя человека… с ним… письмо, указывающее им, где необходимо собраться… с оружием, амуницией и провизией»[501].

Такой, как утверждалось, была в Горной Стране повсеместная практика. И, как и лорд Ловэт, командующий помещал особенности военного дела у горцев в исторический и социальный контекст «Хайлендской проблемы», располагая этот сюжет между пассажами о феодально-клановых отношениях и практике сбора «черной ренты» в шотландских горах, цитируя в этой части мемориал лорда Ловэта и отсылая к нему потенциальных читателей в Лондоне: «Осмелюсь также доложить