Роза ветров - Андрей Геласимов

— Так точно, ваше высокопревосходительство! — отрапортовал тот. — Святого Равноапостольного Князя Владимира! Третьей степени!

— Лев Алексеевич недавно в графское достоинство возведен, — мягко поправила Зарина великая княгиня.

От этих слов Елены Павловны, произнесенных негромко и с приятным немецким акцентом, в лице у Владимира Николаевича сделалась такая перемена, что все присутствующие испытали невольный испуг за него, а когда он нанес кулаком себе сокрушительный удар по лбу, испуг этот перерос во всеобщий трепет. В голове у каждого шевельнулась мысль, не покушается ли Владимир Николаевич на свою жизнь, да притом еще и публично.

Однако Зарин свое собственное нападение пережил без последствий. Он даже размахнулся немного для второго удара, но затем передумал и обошелся сконфуженным видом.

— Приношу извинения, Ваше Сиятельство! — рыцарски склонил он голову перед сбитым до известной степени с толку Перовским. — Больше не повторится!

В подтверждение своего обещания Владимир Николаевич энергично щелкнул каблуками сапог, отчего господин Семенов, до сих пор изображавший полное безучастие, не удержался в избранной роли и заметно вздрогнул.

— Оставьте, прошу вас, — махнул рукою Перовский. — Право, это совсем не нужно.

Испугавшись того, что снова попал впросак, Зарин в растерянности обернулся на своего армейского товарища, и тот немедля ринулся ему на выручку, как в старые добрые времена.

— Позвольте от всего сердца поздравить вас, Ваше Сиятельство! — заговорил Муравьев, делая шаг вперед. — В вашем лице Россия обрела не просто нового графа, но…

Здесь Николай Николаевич вдруг запнулся, поскольку толком не успел выдумать, что именно обрела Россия в лице нового статуса Льва Алексеевича, в то время как сам поздравляемый терпеливо ожидал завершения мысли. Секунды две или три в комнате наливалась нехорошими оттенками все более странная пауза, пока Муравьев не вспомнил в судорожном уже каком-то порыве недавние разговоры с французскими дипломатами в парижском доме своей невесты.

— Россия в этом славном событии обрела новые возможности к противостоянию ненасытному Британскому Льву! — выпалил он и торжествующе оглядел всех присутствующих.

— Вот как? — искренне удивился Перовский. — Каким же, позвольте узнать, образом?

— Самым наипрямейшим, Ваше Сиятельство, — не терялся более Муравьев. — Графское ваше достоинство в сложившейся ситуации будет наилучшим ответом любым проискам со стороны британской короны.

— В какой ситуации? О чем вы, Николай Николаевич?

— В ситуации, когда министром иностранных дел в новом правительстве у них вот-вот станет Палмерстон[76].

Услышав это, Перовский быстро обернулся на сидевшего у него за спиной господина Семенова, и в ответ на требовательный взгляд министра тот сначала сделал удивленное лицо, а потом все же кивнул. Кивок его был не самый уверенный, но вероятность того, что Муравьев не ошибается, он все-таки подтверждал. Выражение у господина Семенова при этом было такое, будто он удивлялся скорее осведомленности Николая Николаевича, нежели факту грядущих перестановок в правительстве Великобритании, о которых до сего момента, очевидно, не имея стопроцентной уверенности, почитал за лучшее пока не докладывать.

— Если уже не стал, — продолжал Муравьев. — От Лондона до Петербурга путь не близкий. Всякой новости время требуется на дорогу.

В следующую секунду на офицеров посмотрел уже совершенно иной Перовский. От своего таинственного и крайне осведомленного сотрудника на них перевел взгляд отнюдь не тот человек, что минуту назад принимал участие в полушутливой светской беседе, ожидая реакции новых для него людей на неловкую ситуацию, оценивая такие их качества, как находчивость, решительность или напротив — сдержанность. Нет, все это мгновенно потеряло для него какой бы то ни было интерес. Теперь он был волк, застигнутый в родном лесу звуками праздничной и все более приближающейся охоты. Большие миндалевидные глаза его утратили всякие остатки царившей в них до этого сонливости, тяжелый нос хищно заострился, а тонкие губы сложились в такую узкую и такую острую как бритва усмешку, что, казалось, прикоснись к ней — и непременно поранишься.

Склонившись к великой княгине, он сумел улыбнуться этим лезвием на своем лице и по-немецки сказал ей:

— Вам ведь известно, Ваше Императорское Высочество, отношение господина Палмерстона к России?

— Мне кажется, он не самый большой наш поклонник, — отвечала она.

— У вас очень доброе сердце. — Перовский склонился еще ниже и поцеловал руку Елены Павловны. — Именно этому господину принадлежит высказывание о том, как тяжко живется на свете, когда никто не воюет с Россией.

— Вот как?.. Значит, нам предстоят непростые времена.

— Похоже, что так, Ваше Императорское Высочество. Но, думаю, нам найдется, чем ему ответить на это.

Министр перевел взгляд на стоявших перед ним офицеров.

— Не правда ли, господа?

В соседней комнате, куда они перешли из курительной, был накрыт стол на шесть персон, однако ни господин Семенов, ни великая княгиня в общей трапезе участия не принимали. Хозяйка дома, сопровождаемая поэтом Тютчевым, удалилась в общую гостиную, откуда долетали оживленные голоса вновь прибывших гостей, а господин Семенов, бросив мимолетный, но при этом крайне внимательный взгляд на министра, остался неподвижно сидеть в удобном своем кресле. Лев Алексеевич, очевидно, боле не нуждался в его присутствии, поскольку самое главное известие он получил случайно и от постороннего человека, а вовсе не от своего специалиста по столь важным делам, и это испортило ему настроение. Перемена духа в министре была заметна одному господину Семенову, но этого более чем хватило, чтобы удержать его на месте.

За столом разговор об Англии естественным образом расширился до кулинарных тем. Позвякивая приборами о тарелки, постукивая бокалами, Муравьев и Перовский исключительно вдвоем обменивались впечатлениями о том, что и как они едали в Лондоне, пока Лев Алексеевич не вспомнил о недавнем вояже Невельского и не спросил о его предпочтениях в британской кухне. Впрочем, и это не помогло вовлечь молчавшего до сих пор моряка в беседу. Капитан-лейтенант сдержанно ответил, что в Англии ему все было невкусно, и на том опять замолчал. Зарин после недавних своих афронтов перед аристократами в курительной комнате тоже почел за лучшее прибегнуть к тактике глухой обороны. Обмишуриться еще больше он решительно не желал.

Вернувшись к известию о возможном назначении Палмерстона, Перовский припомнил, что именно этот британский политик в предыдущую свою бытность министром иностранных дел сконструировал и вызвал к жизни опиумную войну в Китае.