Воровка фруктов - Петер Хандке

На этом месте речь Вальтера перебило чье-то хлопанье в ладоши или скорее остановило ее, и тут же раздался голос, сказавший: «Спасибо за доклад, молодой человек». Слова эти были сказаны стариком, который, не замеченный обоими, самостоятельно вынес столик из «Café de l’Univers» в захламленный сад и который теперь, нельзя сказать, что нелюбезно, но так, как будто он, проведя здесь некоторое время, уже достаточно наслушался, решил, что настал его черед поговорить, и пустился рассказывать, сидя перед стеклянной плошкой, полной лесных орехов, каковые он раскалывал стальными щипцами, словно дробя свой поток речи на фрагменты: «Прошлый год был объявлен годом милосердия, позапрошлый – годом побитых женщин, позапозапрошлый – колючника бесстебельного, позапозапозапрошлый – разорванных шнурков, а будущий год? Кто знает. Лично я объявляю нынешний год годом лесных орехов. В прошлом году: почти все орехи – пустые или поеденные червями. А в этом: орехи все полные, целые, и в таком количестве, какого не бывало за всю мою восьмидесятилетнюю жизнь, даже в тот знаменитый ореховый год, каким был тысяча девятьсот сорок четвертый, когда первые зрелые орехи начали падать как теперь, в августе, незадолго перед последним сражением Второй мировой войны, тут у нас, в Вексене. Я был тогда еще мальчиком, худеньким, тощим. Мои карманы брюк, набитые орехами, noisettes, отвисали от тяжести, нет, не просто отвисали, они чуть ли не тянули меня к земле. Прекрасное притяжение, милый сердцу груз. А как они побрякивали в карманах при ходьбе, слева, справа, так весело, а при беге, а если разогнаться, так и вообще – и ни от кого больше не нужно убегать, и ни от кого больше не нужно удирать. Я бежал просто так, сам по себе, играючи. И то, что орехи предназначены прежде всего для обычной еды, а не только в качестве заменителя нормальной еды в военное время, в тот момент почти не имело никакого значения. Но теперь, в год рекордного урожая орехов, первый такой с тысяча восемьсот сорок восьмого года, – урожаи орехов в предшествующие столетия не отмечены даже в обстоятельнейших церковных архивах Вексена, – поедание орехов имеет для меня почти ту же ценность, что и их собирание с земли, хотя это мне уже дается не так легко, как прежде, и не только потому, что со времени окончания войны я вырос в два раза. Для нашего брата, “nous autres”, “nosotros”[42] – я с благодарностью повторяю за вами, молодой человек, употребленное только что вами словосочетание – лучше, конечно, орехи предварительно обжарить, так они кажутся мне вкуснее, чем сырые и твердые как камень. А теперь, вы оба, посмотрите, на кое-что особенное, что отличает первые созревшие “noisetteries”[43], упавшие с веток, не только нынешние, а вообще. Вот посмотрите, пожалуйста, сюда, на этот орех в расколотой скорлупе, расколотой специальными ореховыми щипцами, “casse-noisette”, а не обычным “casse-noix”, “щелкунчиком”, у которого сами захваты расставлены слишком широко для лесных орехов, мелких, диких, неокультуренных, из наших краев, помещающихся в грецкий орех по четыре, а то по семь штук: целехонький, в полосочку, с зеленовато-желтым блеском, миниатюрное яичко, как декоративное яйцо из только что отполированного дерева, орехового дерева, но взгляните – теперь я вынимаю крошечное яичко из скорлупы, уже расколотой, но аккуратненько, без особой силы, иначе можно расколоть и плод! – и что вы видите? черт, неужели вы не видите? да откройте же глаза! – ага, наконец-то увидели у меня: это крошечное яичко, один из первых созревших орехов в году, его так просто не выкатишь из скорлупы, оно там прикреплено. Ах, у меня кончики пальцев никуда не годятся, стали бесчувственными – ваш ход, юная дама! Взяться за орешек большим и указательным пальцами и потихоньку, миллиметр за миллиметром вытянуть из скорлупы. Вот так, правильно. Только не трясти его. И не обрывать! Орешек с одной стороны прикреплен к скорлупе, а с другой – лежит свободно, ничем не сдерживаемый. Указательным пальцем другой руки нажать на незакрепленный конец как следует, но не пережимать. Мягче! Легче! И что вы теперь, дорогие, видите? Правильно, другой конец, прикрепленный к скорлупе, поднимается из своей лунки, принцип рычага, но продолжает держаться за скорлупу. За счет чего? За счет своих ворсинок? За счет влаги новорожденного, полученной от влаги материнской скорлупы? Неправильно. Посмотрите: орех, он не приклеился к скорлупе, он висит! А на чем он висит? Верно: на ниточке, которая выходит изнутри скорлупы, в том месте, где она упирается в донышко оборчатого фунтика, питаясь от него вместе с этим росточком, а тот, в свою очередь, питается от родителя, от куста, – не трогайте его, бога ради, иначе он оторвется! – через этот росточек к плоду поступает питание, благодаря чему он – посмотрите! – созревает, одним из первых, если не вообще первым – первый дикий орех этого года, и к тому же, большая редкость для первых орехов, целехонький, не тронутый ни насекомыми, ни личинками червяков, правда, вот тут, на материнской скорлупе виднеются мелкие пробоинки, но не дырки насквозь, потому что она твердая, потому что весь куст, вместе с ней, как и тысячи других кустов и скорлупок в наших краях, напитаны силами нынешнего лета, которое, согласитесь, можно назвать уникальным, летом века, хотя и только для Вексена, и только в отношении урожая орехов. Ну а теперь, мадемуазель, отделяем от скорлупы росточек, соединяющий скорлупу и плод, осторожненько перерезаем его ногтем. Принципиально важно, чтобы он по-прежнему был соединен с орехом, который питался через него до своего созревания! В инструкции по применению это было бы написано жирным шрифтом, с двумя или даже тремя восклицательными знаками, а дальше могло идти следующее: затем взять ореховую пуповину – назовем наконец вещи своими именами – за свободный конец, опять указательным и большим пальцами, и, держась за нее, удивительно, насколько она прочная, почти как пенька – верно? – начать извлекать из открытой скорлупы яйцо, орех, плод, медленно, осторожно, по миллиметру, если не сказать по микромиллиметру, имея в виду, что орех своими ворсинками может еще держаться за скорлупу, и от резкого рывка кажущийся крепким шнурочек легко оторвется. Да, вот так правильно. Прекрасно: орех висит спокойно на ниточке, зажатой между вашими молодыми пальцами, он не упал, как можно было ожидать, несмотря на то что он начал теперь тихонько раскачиваться. Главное – продолжать спокойно держать его. Не трясти, не шевелить. Просто вытянуть руку. И тогда, смотрите-ка, он начинает раскачиваться сильнее, с размахом, равномерно, туда-сюда, туда-сюда, безо всякой помощи со стороны. Дайте ему вот так поболтаться недолгое время. Это не раскачивание маятника на часах. Проклятое время. Провалитесь вы пропадом, все часы, вместе взятые. Но это раскачивание, взгляните, ровным счетом ничего не означает. О ты, раскачивание, прекрасное, доброе, дорогое! Ах, уже пять часов. “Cinq heures, heure de la mort!”, – как говорили мы в детстве. Пять часов, час смерти».

Старик неожиданно резко поднялся, почти вскочил, и, держа в руках стеклянную плошку, полную расколотых орехов, не попрощавшись, ни взглядом, ни словом, удалился, назад, к себе, в свой дом престарелых, один из нескольких, имевшихся в Шаре; он назывался «Босолей», «Прекрасное солнце» или как-то так, и выходил он окнами на железнодорожное полотно, где посередине сверкали светлым металлическим блеском две пары рельсов, в то время как все остальные, от семи до тринадцати, были покрыты сплошной тусклой коричневатой ржавчиной и лежали по большей части в виде обломков, в обрамлении чертополоха и прочей высокой дикой растительности; того же ржавого цвета были и отслужившие свое стрелки, от семи до тринадцати, распределенные по всему мертвому железнодорожному пространству, все в одинаковом положении, с торчащими под углом рычагами, как они были оставлены с тех времен, когда ими пользовались, и эти рычаги, что один, что другой, на всей территории, словно выставились навстречу рукам какого-нибудь железнодорожника, того или иного, который в следующий момент прижмет их к земле или, наоборот, вздернет кверху.