Версия Барни - Мордекай Рихлер

— Я к разговору готова. А вы, принц Чудокакойбаум?

— Конечно. Если не сейчас, то когда?

— Счастливой Хануки. Веселого Песаха[171]. Если хочешь развода, ты его получишь.

— Хочу.

— Но я должна предупредить тебя, что виделась уже с адвокатом, и она сказала, что, если ты со мной разведешься, будешь всю оставшуюся жизнь платить мне что-нибудь около половины всех своих доходов. А ты, слава богу, такой здоровенький!

— Клара, ты меня просто поражаешь! Вот уж никогда не подозревал в тебе такой практической сметки.

— Еврейские мужья сильны в одном. Они умеют кормить семью. Это я впитала с молоком матери.

— Я уезжаю домой. Назад в Канаду, — сказал я и про себя удивился, потому что это решение пришло ко мне в тот самый момент.

— А я думала, это я тут сумасшедшая. Что ты будешь в Канаде делать?

— Утопать в снегах. Добывать бобра. Весной варить кленовый сироп.

— Что бы ты обо мне ни думал, я не сволочь. Готова согласиться на годовую оплату аренды этой дыры плюс пособие пятьдесят долларов в месяц. Ого, смотри-ка, у тебя уже и щечки снова порозовели.

— Я завтра утром съезжаю.

— Давай, вперед! Я сразу же сменю замки. Не хочу, чтобы ты ввалился и все испортил, когда у меня тут будет настоящий ёбарь. И убирайся к черту отсюда сейчас же, — вдруг завизжала она и залилась слезами. — Оставь меня в покое, праведный мерзавец! — Ее вопеж сопровождал меня всю дорогу, пока я спускался по лестнице. — Почему не начать все сначала? Ответь! Почему?

В понедельник я нашел комнату в гостинице на рю де Несль, а под вечер — Клары как раз не было дома — набил чемодан необходимыми вещами и упаковал свои книги и пластинки в картонные коробки, чтобы забрать позже. Но когда я вернулся за ними в четверг (замки на входной двери никто покуда не сменил), я обнаружил, что кухонный стол накрыт к обеду на две персоны, причем со свечами. «Может, она готовит что-то из негритянской кухни для Седрика», — подумал я. В квартире явно попахивало, что я приписал поначалу тому, что газ на плите был зажжен, к тому же в духовке лежала сгоревшая курица. Тертый картофель в миске на разделочном столике подернулся плесенью. Кому это она, интересно, собралась делать латкес? Мне никогда не делала, объявила картофельные оладьи поганой еврейской жрачкой. Да еще и при свечах. Я выключил газ и распахнул кухонное окно. Однако вонь исходила из спальни, где я и обнаружил Клару, мертвую и окаменевшую, а рядом, на прикроватном столике — баночку из-под таблеток снотворного.

Очевидно, какие-то игрища все же ожидались, потому что супружница моя перед смертью надела свой самый соблазнительный, почти прозрачный черный пеньюар, который я же ей и подарил. Записки не было. Я налил себе слоновую дозу водки, осушил стакан залпом, затем позвонил в полицию и в американское посольство. Тело Клары унесли, чтобы хранить в морге, пока за ним не прилетят мистер и миссис Чамберс из Грамерси-Парка и Ньюпорта.

Когда, возвращаясь в свою гостиницу, я проходил мимо консьержки, она вдруг постучала в окошко своей крошечной выгородки и приоткрыла в нем щелку.

— Ah, Monsieur Panofsky.

— Oui.

Тысяча извинений. Оказывается, еще в среду пневмопочтой пришло письмо, но она забыла мне сказать. Письмо было от Клары, с требованием, чтобы я пришел к обеду. Она хотела «поговорить». Я сел на ступеньку и заплакал.

Через какое-то время во мне замельтешили мысли практического свойства. Можно ли самоубийцу, даже и ту, что покончила с собой не намеренно, хоронить на протестантском кладбище? Я понятия не имел.

Черт! Черт! Черт!

Потом мне вспомнилась история, возможно апокрифическая, которую Бука рассказывал про Гейне. Когда тот лежал уже «в матрацной могиле» в полной прострации, впадая в транс от морфина, его друг стал убеждать его примириться с Богом. Считается, что Гейне ответил: «Dieu me pardonnera. C'est son métier»[172].

Но я тогда не мог уповать лишь на это. И до сих пор не могу.

Вчера ночью, крутясь и ворочаясь в постели, я в конце концов сумел кое-как оживить лелеемый в памяти сладострастный образ миссис Огилви, взяв его за основу возбудительной фантазии.

Вот что у меня получилось.

Миссис О. устраивает мне перед всем классом нагоняй и возмущенно лупит по башке свернутой в трубку газетой «Иллюстрейтед Лондон ньюс».

— После уроков явишься в медкабинет!

Вызов в жутковатый, тесный медкабинет, оборудованный кушеткой, обычно значил, что предстоит порка. Десять горячих по каждой руке. В 3.35, как велено, вхожу, и миссис Огилви с сердитым видом запирает за мной дверь.

— Что ты можешь сказать в свою защиту? — требовательно спрашивает она.

— Да я вообще не знаю, зачем я здесь. Честно.

Ловким движением красных коготков она срывает целлофановую обертку с пачки «плейерз майлд», вытаскивает сигарету, прикуривает. Медленно влажным языком снимает приставшую к губе табачинку, устремляет взгляд на меня.

— Только я села за стол и начала читать вслух первые страницы «Школьных дней Тома Брауна»[173], как ты тут же роняешь на пол карандаш — как бы случайно роняешь, а на самом деле специально, чтобы заглянуть мне под юбку.

— Неправда!

— А после, словно ты мало еще напакостничал, посреди урока литературы принимаешься тереть своего петушка.

— Я не делал этого, миссис Огилви!

— Клянусь, — говорит она, бросая на пол сигарету и расплющивая ее каблуком, — никогда в жизни я не привыкну к жуткой жаре, которую у вас в Канаде изо всех сил поддерживают в помещениях. — Она расстегивает и сбрасывает блузку. Остается в кружевном черном лифчике. — Подойди сюда, мальчик.

— Да, миссис Огилви.

— Ты ведь и сейчас тоже весь полон грязных мыслей!

— Нет, что вы!

— Не нет, молодой человек, а да. Вот же и доказательство — ну-ка, кто там барахтается? — С этими словами она расстегивает пуговицы моей ширинки и лезет туда невероятно холодными пальцами. — Ну ты сам взгляни на своего петушка. Разве есть в нем уважение к старшим? Тебе не стыдно, Барни?

— Стыдно, миссис Огилви.