Волжский рубеж - Дмитрий Агалаков

О подвигах Михаила Георгиевича Черняева хорошо был осведомлен и Петр Владимирович Алабин. И вот теперь «непослушный генерал», памятуя о старой дружбе, сам обращался к нему за помощью.

Зная, какие настроения бродят в городе, как многие самарцы хотят помочь сербам, Петр Владимирович решил однозначно: эту телеграмму он прочтет в ближайшие дни на заседании соединенной комиссии присутствующих в Самаре членов Московского и Петербургского славянских комитетов. В этот комитет Алабина рекомендовал еще Григорий Аксаков будучи губернатором Самары.

Так Алабин и сделал.

– Россия сердцем болеет за сербов, но пока в силу разных причин не может помочь своим братьям, – сказал он на заседании. – Я знаю, все может измениться в одночасье. А пока, милостивые государи, уверен, мы должны поддержать генерала Михаила Черняева – и молитвой, и материальным вспомоществованием. Этим мы и внесем свою лепту в войну сербов против турок.

Комиссия решила искать средства на отправку в Сербию волонтеров и закупить для добровольцев, уезжающих в Делиград, походной одежды, в том числе тысячу башлыков из верблюжьего сукна.

А в начале октября в отцовский кабинет вошел девятнадцатилетний Иван. Он только что вернулся откуда-то. Был в новом мундире и при эполетах, при сабле, точно прямо сейчас на войну собирался.

Петр Владимирович сидел за столом и писал.

– Откуда такой красивый? – мельком поглядев на сына, продолжал писать он.

– От портного, – ответил тот.

– К параду готовишься? – не поднимая глаз, вновь спросил Алабин.

– Я в Сербию уезжаю, отец, – коротко сказал его сын.

Подняв голову, на этот раз Петр Владимирович пристально поглядел на сына. Средний был самым решительным, непримиримым, унаследовав характер и от отца, и от матери, и в первую очередь их волю. В 1874 году он вступил юнкером в Николаевское кавалерийское училище. Педагоги жаловались на его бесшабашность, когда тот садился с седло – точно он был черкесом каким-то, горцем, сорвиголовой, а не русским офицером. Мог и под конем на скаку перебраться, и стоя в седле прокатиться! Часто вел себя вызывающе, спорил и огрызался, отстаивая свою точку зрения. Совсем недавно закончив училище, Иван был произведен в корнеты лейб-гвардии Конного полка.

– А как же полк?

– Я уволился.

– Вот оно что… А твои старшие офицеры?

– Двое из них едут туда же.

– Ясно, – кивнул отец. – Тебя ведь разве что клеткой можно остановить? – спросил Петр Владимирович. Он улыбнулся. – Точно, Ваня?

– Перегрызу, – усмехнулся молодой человек.

– Только тебе этот мундир в Сербии не пригодится, – Алабин откинулся на высокую спинку стула. – Мы покуда с Турцией не воюем. Надевай старый – все равно в горах трепать. Только помни: нам без нашего царя там делать нечего. В Сербию армия должна идти регулярная, под образами.

– Я твоего благословения жду, – ровно сказал Иван. – Дашь?

– Поступай, как сердце велит, – сказал его отец. Перекрестил. – С богом, Ваня, с богом.

Зимой в Самару стали приходить похоронки. Варвара Васильевна трепетала, когда заговаривали об убитых. Шесть тысяч русских добровольцев, офицеров и солдат участвовали в освободительной войне сербов и черногорцев с турками.

Одним из них был ее Ванечка.

Четвертого января нового, 1877 года в зале самарского благородного собрания прошел детский вечер и базар в пользу семейств самарских добровольцев, погибших в Сербии. Организацией продажи вещей занимались Варвара и Мария Алабины.

– Двести двадцать рублей выручили, – дома сказала ему Маша. – Сколько ружей можно купить на эти деньги?

– Взвод, думаю, вооружить можно, – улыбнулся в усы Петр Владимирович. – Сами будете покупать, Мария Петровна, или нам, ветеранам, это дело доверите?

– Могу и сама, – бойко ответила кареглазая Мария.

Она была самой темненькой изо всех дочерей, самой норовистой, во всем похожей на отца.

Варвара Васильевна, стоявшая в дверях, улыбнулась:

– Пусть лучше военные покупают, Машенька, доверься им. А то тебе, девушке, еще чего-нибудь не то продадут…

– Вот-вот, – кивнул Петр Владимирович. – Ружьишек охотничьих, к примеру. – Он переглянулся с женой, тоже улыбнулся. Развернул газету. – Хотя и охотничьи ружья там сейчас бы тоже не помешали! Командир сербской армии генерал Черняев и за них бы нам поклонился. Другое не пойму, – уже иным тоном, не поднимая на жену и дочь разом потемневших глаз, заговорил он. – Сколько же Михаила Григорьевича можно еще мытарить? – Встряхнул газету. – Туда ведь эшелоны должны с оружием идти! – Петр Владимирович посмотрел-таки на жену – она хорошо знала его настроения. – Сколько можно дипломатией с волками заниматься? Они ведь только и ждут, когда ты руку подставишь или горло откроешь. Так ведь уже было, и не раз! – Он покачал головой. – Не разумею!

– Ладно, не кипятись, – подойдя к нему, села рядом жена. Потянула его руку от газеты, взяла в свою. – Будем надеяться, его императорское величество знает, что делает.

– Будем, Варварушка, будем, – глубже откидываясь на спинку дивана, вздохнул Алабин. – Надеждой жив человек…

А из Сербии вести приходили одна хуже другой. Говорили, что армия генерала Черняева терпит одно поражение за другим, а потом и того хуже, что это уже и не армия вовсе, а разрозненные отряды гайдуков-партизан, которые треплют турецкие части, за что те платят сторицей, вырезая мирное население. Сербская армия не справлялась с теми задачами, которые ставила перед собой, да и не могла справиться. А кадровых русских офицеров было слишком мало в ее рядах, чтобы войну сделать войной, а не хаотичными партизанскими вылазками.

Многие русские офицеры, надеявшиеся на скорую и торжественную победу, хлебнув лиха, возвращались домой, понимая всю профессиональную несостоятельность сербской народной армии.

В конце зимы вернулся домой Иван Петрович Алабин – разом повзрослевший, сухой лицом, без прежнего румянца, с глазами, блестевшими лихорадочно и устало. Дома устроили пир. Девчонки тянули молодого офицера за рукава, тащили его танцевать.

– Полил турецкой кровушки? – спросил Ивана отец.

– Полил, – кивнул тот.

– Напился славы?

– Вдоволь, – вновь кивнул тот.

– И каково?

– Сыт, – улыбнулся двадцатилетний возмужавший сын. – Теперь слово за царем-батюшкой. Ты был прав, отец: нам одним без него на Балканах делать нечего. Подождем. Турки лютуют – так долго продолжаться не может.

В эти дни выжидал и надеялся на лучшее и царь Александр Второй. Еще в октябре прошлого года Россия выдвинула Порте ультиматум, в котором требовала двухмесячного перемирия в войне с Сербией. К тому времени сербская армия была в плачевном состоянии, славянские селения оставались под ударом днем и ночью, и башибузуки свирепствовали безнаказанно и особо жестоко. А 20 октября Александр Второй выступил в Кремле перед сановниками с намерением отстаивать свою точку зрения любыми путем и дал приказ мобилизовать двадцать дивизий. Турция приняла ультиматум, война приостановилась. Одиннадцатого декабря в Константинополе состоялась конференция, на которой Россия предложила дать автономию Болгарии, Боснии и Герцеговине. Но уже 23 декабря Порта внезапно приняла на манер западных держав первую Конституцию, в которой заявляла о равенстве вероисповеданий на ее территории. На первый взгляд, всем показалось, что это прорыв. Но тут же Порта заявила, что в связи с принятой Конституцией она не принимает решений Константинопольской конференции, и балканские славяне остаются, как и были, ее подданными, а между строк читалось – бесправными холопами. Константинопольская конференция завершилась 20 января нового, 1877 года полным провалом для российской дипломатии. От турков в конечном итоге не получили ничего. Заявление русского посла, графа Игнатьева, что Порте придется отвечать, если она предпримет военные шаги против Сербии и Черногории, не возымело никакого действия. В «Московских ведомостях», невзирая на лица, так и написали в те дни: «Это – полное фиаско, которого можно было ожидать с самого начала!».