Стратагемы заговорщика - Тимофей Щербинин

гранильщика сургуль закрыт до особых распоряжений, — бесцветным голосом прошелестел один из гвардейцев.

Холом нервно оглянулся на своих солдат. На дистанции факельщики, возможно, и справились бы с тремя телохранителями Токты, но в ближнем бою у них не было шансов. А у него, увы, не было власти, чтобы приказать хранителям отойти. Страж хотел было уже отправиться к отцу за разрешением, когда Тукуур глухим голосом спросил старшего гвардейца:

— Стражник, сколько ночи?

Хранители переглянулись.

— Приближается утро, но ещё ночь, — ответил арбалетчик, и троица отошла в тень ворот.

— Что это за пароль? — шёпотом спросил Холом, когда они вошли во внутренний двор.

— Подслушал у Кумаца, — тихо ответил знаток церемоний.

Во дворе сургуля уже горели фонари, но не было видно ни служителей, ни наставников. Длинное низкое здание архива тонуло в полумраке, с листьев выросшего у его входа раскидистого добана срывались крупные капли. Отправив одного из факельщиков за старшим писарем, Холом снял со стены фонарь и вошёл внутрь.

В главном зале рядами выстроились столы переписчиков, у стен высились шкафы со свитками, связками медных табличек и папирусными книжицами. Поставив фонарь на один из столов, Холом сел рядом и нервно постучал пальцами по крышке. Тукуур сел напротив него, подоткнув полы халата так, чтобы дамдинова сфера спряталась в его складках. Вскоре в здание вошёл факельщик, подгоняя сухощавого старика в болотно-зелёном кафтане с вышитыми на груди тремя перьями феникса.

— Кто вы и по какому праву тревожите меня после захода Светила? — неприязненно осведомился старший писарь.

— Из уважения к Вашим сединам, билгор, я не стану указывать, что ответ вышит на моём кафтане, — процедил Холом. — Я веду дело об убийстве Темир Буги по приказу Ордена Стражей. Прошу Вас проявить должное почтение к моим священным правам.

— Сан переписчика не менее священен, чем Ваш, билгор, — проворчал старик. — Но из уважения к трудам Ордена я не буду настаивать на своих привилегиях. Чем я могу помочь следствию?

— Нам нужна подорожная покойного плавильщика, а также свидетельства о смерти его жены и младшей дочери, — ответил страж.

Писарь удалился в заднюю комнату и через некоторое время вернулся с тремя свитками. Холом развернул подорожную из архива рядом с той, что принёс Тукуур, но в неверном свете масляного фонаря разобрал лишь, что в архивном свитке почти вдвое больше записей.

— Достань свою лампу, — приказал он знатоку церемоний.

Тукуур неохотно развернул складки халата, и болотный огонь выпорхнул на свободу, осветив стол мертвенно-белым светом. Старший писарь нахмурился и подозрительно посмотрел на посетителей, но промолчал.

— Печати канцелярий в порядке, — пробормотал страж. — А вот оттиски пальцев другие. Мудрейший! У Вас есть официальные письма из Орхона, Баянгола, Улюна или Могойтина того же года, что и эта подорожная?

Не говоря ни слова, писарь снова скрылся в хранилище.

— Здесь сказано, что Буга женился в Баянголе, — прочёл Тукуур. — На Аси, дочери купца из рода Намба аргадинских.

— Разумно, — кивнул Холом. — Баянгол выше по течению, чем Улюн. С этой записью выходит, что Темир Буга прибыл в Улюн уже женатым, а не отбил Аси у тамошних факельщиков, как утверждал Дамдин.

Тукуур развернул свидетельства о смерти.

— Темир Айяна покинула Средний мир вслед за своей матерью в седьмой месяц четвёртого года от двадцать второго возвращения Смотрящего-в-ночь. По милостивому разрешению законоучителя Бириистэна мать и дочь были преданы огню в один час, прах их помещён на кладбище соратников Прозорливого.

— Концы в воду, — хмыкнул страж.

— Вещи в потайной детской принадлежали девочке пяти или шести лет, — хмуро сказал знаток церемоний. — По-видимому, признаки проклятия проявились сразу после рождения, и нохор Буга спрятал дочь, солгав, будто она родилась мёртвой. А сожгли мертворождённое дитя какой-нибудь крестьянки, заплатив матери за молчание.

— Хорошо если так, — проворчал Холом.

За этой записью вполне могло скрываться ещё одно убийство, но спустя двадцать лет не стоило и пытаться раскрыть какие-то подробности.

Старший писарь безмолвно вынырнул из хранилища и положил перед ними ещё два свитка. Улан Холом выбрал один из них наугад. Это оказалась копия столичного циркуляра об изъятии некоторых комментариев к Завещанию Первого, в которых хранители традиций усмотрели ересь. На полях мелким почерком было выведено: скопировать и разослать для ознакомления всех провинциальных наставников. Тукуур пристально посмотрел на эту резолюцию и положил рядом с ней анонимную записку.

— Та же рука, — сказал он. — Только чья?

Холом закрыл глаза и до боли сжал кулаки. Такие указания для старшего писца мог оставить только правитель провинции или его первый помощник. И теперь, когда два образца почерка лежали рядом, страж понял, что всё это время он отрицал очевидное. Почерк этот был ему хорошо знаком. С годами он изменился, но характерные особенности были те же — старомодное начертание слога "ча" в виде гусиной лапки, а не крыла летучей мыши как принято сейчас, взлетающий силуэт птицы в признаке гласной "э"… Множество мелочей складывались в портрет человека, которого юный страж знал всю жизнь, и при этом, оказывается, не знал вовсе.

— Моего отца, — глухо сказал он. — Первого гранильщика Улан Баира.

Айсин Тукуур устало опустил плечи. Похоже, он хотел что-то сказать, но промолчал, сложив пальцы в жесте сочувствия. Холом скрипнул зубами.

— Я — рука Ордена, — зло прошипел он. — И я не дрогну!

Что бы сделал Тукуур, если бы его отец оказался предателем? Наверное, превратился бы в безвольную медузу. Семья была его позвоночным стержнем. Но Холома, к счастью, готовили к этому дню. Пусть его позвоночник надломлен, верность Ордену станет крабьим панцирем, сохраняющим разум и дух.

Страж внимательно рассмотрел оттиски пальцев баянгольского законоучителя на трёх документах. Как и следовало ожидать, на подорожной из сундука Дамдина и на циркуляре они совпадали.

— Где сейчас мудрейший Баир? — спросил Холом у писаря.

— Молится духам в главном алтаре, — высокопарно ответил тот.

— Самое время, — усмехнулся страж. — Пора и нам принести свои прошения Последнему Судье!

Когда они вышли из ворот сургуля, гвардейцев там уже не было. Приказав факельщикам быть начеку, Холом вынул из-за пояса боевые веера. Шаги стражников тонули в скрипе ночных цикад. В слабом свете масляных фонарей парковые деревья казались застывшими чудовищами. За ними высилась тёмная громада алтарного холма, освещённая изнутри ажурная беседка на его вершине казалась сплетённой из шёлкового кружева.

Улан Баир сидел на голом полу перед алтарным зеркалом. Когда Холом, Тукуур и двое факельщиков вошли в беседку, он плавно встал и повернулся к ним. Один из гвардейцев тут же вынырнул из тени за изваянием Стального Феникса и стал между гранильщиком и вошедшими.

— Радуйся, просвещённый Баир! — горько