Задание Империи - Олег Измеров

– Совершенно правы. Соборность! Есть исконно русское слово – соборность. Фачизм – это от слова «фашина», связка, то, что связывает людей в одно целое, собирает. Фачизм – это и есть соборность.

«Ну вот, еще одно хорошее слово опошлили».

– Соборность – да, вот это родное, это понятно…

Обычно в случае таких потрясений пишут, что яркий солнечный день как бы померк для героя, и прочее. Тем не менее Виктор после осознания того печального факта, что «Россия, которую мы потеряли», оказалась даже очень иной, чем та, о которой мечтали в начале девяностых, особенных изменений в природе не отметил. Солнце все так же светило, иногда чуть закрываясь рваными облачками, словно красавица рукавом, все так же дул навстречу теплый ветерок. По обочинам шоссе цвел сиреневый люпин, розовый иван-чай и желтые лютики, и качала свои головки кашка. Прозрачные кудри берез, с которыми баловался июньский ветер, и синеватые полосы леса, окаймлявшие дальние холмы, создавали картину благолепия и первозданной чистоты мира.

«Только не надо паниковать, – подумал Виктор, – надо еще разобраться, что тут к чему. В политике вещи редко своими именами называют. Вон прибалты говорили, что демократию строят, а народ в Таллине отметелили. Не то они называют демократией, что мы думаем. Может, и тут фашизмом назвали не совсем то, что я подумал, не германский нацизм. Вон, например, в Испании каудильо евреев так не уничтожал, как Гитлер. А где-то фашисты православных уничтожали, хоть этот факт сам по себе мало утешает…»

Автомобиль осторожно переехал деревянный мостик через небольшую речку – новый, аккуратный, он просто казался декорацией из какого-то исторического фильма. Штабс-ротмистр похлопал шофера по плечу, чтобы тот притормозил.

– Думаю, самая пора отлить. Пока шоссе пустынно.

Виктор присоединился, воспользовавшись случаем. Мало ли сколько еще ехать. Шоссе действительно было пустынно, так что не пришлось даже спускаться с насыпи.

«А еще Германия тут стратегический инвестор, – продолжал рассуждать Виктор, когда они вернулись в машину и продолжили путешествие. – Может, это специально так, как некоторые страны третьего мира делали? Объявляли, что идут по социалистическому пути, чтобы помощь у СССР попросить. А как помощь кончилась, сразу о социализме говорить перестали. Вон вроде даже одно время Индия называлась Социалистическая Светская Республика Индия, а на самом деле как была, так и есть. Может, и здесь – политический маневр такой? Да, главное – пока не паниковать».

– Вы не замечали, Виктор Сергеевич, – вновь заговорил Ступин, – в такие дни в нашей скромной провинции царит какая-то особая аура? Светлая, умиротворяющая душу и проясняющая мозг? Никогда такого ощущения не было?

– Отчего же, – обрадовался повороту темы Виктор, – даже довольно часто было. Не зря же эти места поэты воспевали. Например, сочинения господина Тютчева…

– Тютчев! – с нажимом повторил Ступин. – Вот кто, пожалуй, приблизился больше всех к разгадке этой тайны. Не просто поэт, а философ, политик, человек, соединивший тонкость чувств и глубокую аналитическую логику. Не понимаете, к чему я клоню?

– Нет, – ответил Виктор, на всякий случай готовясь к какому-то подвоху или провокации.

– Возьмем хотя бы одну строку: «И ропщет мыслящий тростник». Загадка, шифр, а ответ – гениальная догадка о связи человека с высшим знанием, которым проникнута природа, растения. И таких намеков, шифров у него по многим стихам. Легенды об Ойкумене, о Шамбале… Убежден, что нашу Шамбалу надо искать здесь, на Брянщине. А легенды о богатырях? Как на них смотреть? Как на вымысел, преувеличение или на дошедшие нас языческие предания о расе сверхлюдей?

«Прямо код Да Винчи, однако. Штабс-ротмистр, оказывается, с фантазиями. Ну, хорошо хоть, что он тратит время на расшифровку Тютчева, а не на то, чтобы раскопать в каждом собеседнике врага империи… будем надеяться, что так».

– Да это просто открытие! А мне знаете что сейчас вспомнилось из Тютчева:

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

«Интересно, что он в этом откопает?»

– Тоже одно из моих любимых. Характерно, что вы процитировали именно третью строфу. У нас ведь несколько поколений выдергивали первую: «Эти бедные селенья, эта скудная природа…» Дескать, какая мы низшая, забитая раса, без западных революционных идей…

«Осторожно, осторожно, скользкую тему начинает…»

– …А вы сразу вспомнили о Боге. Как точно этим обозначен водораздел между истинным критически мыслящим патриотом и бунтарем-нигилистом!

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует.

Он к свету рвется из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

Четыре строки – и вся суть бунтов, волнений пятого года, революции семнадцатого…

«А, в семнадцатом все-таки была. Терпение, терпение. Может, еще чего расскажет…»

– Кстати, а какого вы вероисповедания? По крайней мере, к ортодоксальным иудеям вас отнести нельзя.

«Черт, даже отправление естественных надобностей использует для получения информации. Пугаться этого не надо. У него профессия требует людей изучать».

– А сейчас карается, если человек вообще вне вероисповедания?

– Нет, конечно. Я так понимаю, для вас это достаточно личный вопрос, и оно, собственно, так и есть, если, конечно, вы не в масонской ложе.

– Шутите. Я просто вне лона церкви, а вот что касается символов веры, есть такая песня, она очень хорошо их передает.

– Песня? Я заинтригован. Это религиозный гимн или молитва?

– Это романс.

– Романс?

– Да, но можно считать и молитвой. Давайте я лучше напою. Правда, прошу извинить, пою я, наверное, ужасно.

– Да ничего, у меня тоже голоса нет. Слух, правда, есть, на гитаре умею… В общем, очень интересно, особенно если романс.

Виктор прокашлялся и начал «Русское поле» – он помнил, что в «Новых приключениях неуловимых» ее пел в бильярдной белый офицер. Ступин внимательно слушал, а после второго куплета начал подпевать: «Не сравнятся с тобой ни леса, ни моря…» Голос у него, кстати, был бы для попсовой эстрады вполне достаточный.

– Недурно… черт возьми, очень даже недурно! Чье сочинение, почему я этого раньше не слышал?

– Музыка Яна Френкеля, а слова Инны Гофф.

– А-а… Я всегда говорил – надо смотреть не на фамилию… Ничего, можно подкинуть нашим местным певцам, как старинный романс неизвестного автора.

– Спасибо.

– Пустяки… Ну вот, а вы смущались – по символу веры вы настоящий фачист.

Виктора, конечно, внутренне покоробило от того, что штабс-ротмистр обозвал его фашистом. Но он тут же сообразил, что Ступин вряд ли имел в виду то, что он, Виктор, готов сжигать деревни вместе с жителями или хотя бы фанатично предан фюреру. Скорее всего, дело было во фразе «Здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок», которую, при определенной натяжке, можно истолковать и как призыв ставить интересы империи выше своих личных прав и интересов. Каждый понимает в меру своей испорченности. И в конце концов, Виктору надо здесь притворяться своим для элементарного выживания. «Будем считать, что я удачно напялил на себя чужую шкуру», – заключил он для себя, не желая соглашаться с наличием каких-либо внутренних связей между собой, человеком гражданского общества третьего тысячелетия, и здешним режимом.