Уведу родного мужа - Мария Ветрова

В кабинете повисла короткая тяжелая пауза.

— А-а-а… — сказал капитан и спрятал платок. — А Татьяна Викторовна утверждает, что вы — подружки. Школьные.

— Ну и что? — пожала я плечами. — Одно другому не мешает… Вам что же, никогда не приходилось сталкиваться с «треугольником»?

— С треугольником? — Капитан снова полез за платком. — С каким треугольником?

— С любовным! — отрезала я и снова задала свой вопрос: — Вы его нашли?

— Кого? — Капитан никак не мог понять, что происходит.

— Да Вильку же, Вильку!..

Менты молча переглянулись, после чего капитан вдруг спросил, как я себя чувствую. Видимо, результаты допроса его не устраивали. И я, вздохнув, в общих чертах поведала, правда с некоторыми купюрами, о событиях сегодняшней ночи. Купюры в основном касались Таньки. Я вдруг обнаружила, что мне совершенно не хочется подставлять под ментовскую гильотину свою ненавистную соперницу… И это — вопреки тому, что целых полтора года, то есть пятьсот сорок семь ночей подряд, я только тем и занималась, прежде чем уснуть, что строила планы мести коварной разлучнице, один изощреннее другого… Теперь же сама жизнь предоставила мне возможность реализовать, можно сказать, лучший из них, а я…

Словом, я не только не сказала капитану про то, что Танька возможная убийца нашего мужа, превратив ее наезд на Вильку в обыкновенную супружескую ссору, но и словно нечаянно назвала Танькину девичью фамилию… Ожидаемый эффект последовал немедленно.

— Столяренко? — Капитан вопросительно посмотрел на меня.

— Именно! — подтвердила я его страшную догадку. — Татьяна — родная и единственная дочь Виктора Петровича Столяренко, генерального прокурора города!..

Переглянувшись молниеносно с прыщавым подчиненным, белокурый следователь снова побагровел, только теперь его багрянец носил фиолетовый оттенок. Оба мента, прервав допрос, или, если быть точной, «предварительное дознание», сорвались с места и бросились на кухню.

За время нашей приятной беседы кто-то выключил телевизор. В комнате воцарилась убийственная тишина — такой она казалась, по крайней мере, мне. Первые лучи солнца уже заливали потолок и стены, воспользовавшись тем, что никто не задернул с вечера тяжелые коричневые шторы на громадном окне слева от Вилькиного письменного стола. Сам он взирал на меня со стены над этим своим столом задумчиво и ласково, как в лучшие времена нашего с ним романа… Портрет хозяина кабинета был сделан классным фотохудожником, Вилькино лицо выглядело на нем таким же отрешенно-прекрасным, как и в жизни… Я отвела глаза и, сглотнув ком, образовавшийся в горле, прислушалась к тому, что происходило в квартире.

В квартире наступила почти полная тишина. Это означало, что эффект, на который я рассчитывала, называя Танькину девичью фамилию, был достигнут: менты вымелись с невероятной даже для них скоростью, наконец-то оставив нас вдвоем.

Танька сидела на кухне — там, где ее, видимо, и настиг допрос. Взглянув на нее, я вздохнула и пожала плечами. Никогда бы не подумала, что Вилька способен позариться на такую блеклую, бесцветную особу, на которую без косметики и смотреть-то было невмоготу. Вот если бы он выбрал Лариску (раз уж Вильке так приспичило поменять меня на лучшую подругу!) — другое дело!

Ларка из нас троих была самая красивая. К тому же она обладала качеством, навсегда оставшимся для меня таинственным и непостижимым: в любое время суток и в любых обстоятельствах Лариска выглядела так, словно пять минут назад покинула парижский салон красоты… Загадочная и, судя по всему, врожденная ухоженность, свойственная западным женщинам, но уж никак не провинциальным российским журналисткам!

Словом, если бы Вилька предпочел мне Лариску, я бы, честное слово, поняла. Но Таньку… И вообще: я всегда была уверена, что в Вилькином вкусе — женщины худенькие, темноволосые и светлоглазые, сама такая! Так что куда именно смотрел Вилька — загадка!

Впрочем, с Ларкой они невзлюбили друг друга как раз с первого взгляда, с тех самых пор, как я их познакомила.

Надо отдать должное справедливости — инициатором антипатии была Лариса. Во-первых, слово «замужество» еще со школьных времен приводит ее в состояние раздражения. Наверное, в глазах моей любимой подруги оно связано с чем-то вроде кухонной плиты и засаленного фартука: не знаю, помнила ли Ларка своих родителей, но ее саму воспитывала сестра Шурочка, старая дева, сухая, немногословная, старше младшей сестры на двадцать лет. Шурочка кроме воспитания была одержима только своей работой. В университете нашего городка она преподавала психологию.

Уверена, что именно по вине сестры у Ларки и были столь искаженные представления о семейной жизни! И эта совершенно неадекватная реакция на слово «замужество». Правда, если учесть, что замуж за Вильку я выскочила на третьем курсе, некое рациональное звено в Ларкиной бурной реакции имелось: она опасалась, что в итоге я брошу университет и, чего доброго, рожу ребенка… Лучше бы так и случились, поскольку вряд ли бы Вилька, заполучив наследника, продолжал заглядываться на других женщин, тем более на таких, как Татьяна…

— Ну? — спросила я у скорчившейся на кухонном «уголке» Таньки.

Татьяна подняла красные, припухшие глаза и выпустила очередную слезу.

— Кончай, — смягчилась я. — Надо что-то делать.

— Что? — безнадежно просипела Танька.

Вопрос был, надо признать, по существу. Я задумалась, а потом решительно потянулась к нарядному красненькому телефонному аппарату, красовавшемуся посредине стола.

— Придется разбудить Ларку! — решила я. — Втроем мы обязательно что-нибудь сообразим…

Не обращая внимания на Татьяну, которая сжалась еще больше, очевидно припоминая, как относилась к ней Лариска последние полтора года, я решительно начала тыкать в кнопки, набирая номер моей подруги — самой умной, самой удачливой и самой хладнокровной из нас троих…

Вся жизнь Любочки Вышинской представляла собой цепь неприятностей и обид. И то и другое досталось ей по наследству — от матери. Точнее, именно с матери — Ирины Львовны Вышинской — все и началось. Не простив мужу-поэту измены, она гордо отбыла из Москвы в родную провинцию с годовалой Любочкой на руках.

Разумеется, ни к чему хорошему маменькина гордость не привела. И на ее долю остались лишь яркие годы столичного замужества за ставшим знаменитостью поэтом.

Теперь Ирина Львовна работала главбухом в домоуправлении и по понедельникам у нее был выходной.

Конечно, надо отдать матери должное: если бы не ее связи-знакомства, Любочку бы после филфака наверняка заслали работать в какую-нибудь деревню Корзинкино Лаптевского уезда. В лучшем случае пришлось бы пойти в школу здесь, в городе, хотя сама мысль о преподавании отзывалась дрожью в хрупком Любочкином теле. Но Ирина Львовна именно на такой вот крайний случай приберегла свою самую главную связь — знакомство с Эфроимом Кацем, который в свое время проживал в столице и даже приятельствовал с бывшим мужем и отцом Вышинских. Конечно же он взял Любочку к себе даже без испытательного срока. И это был единственный раз в жизни, когда папаша-поэт ей пригодился. Вскоре Геннадий Вышинский сошел со сцены и тихо отошел в мир иной, не оставив Любочке ничего из нажитого наследства.