Ольга, княгиня русской дружины - Елизавета Дворецкая

– Не кричи на меня! – не выдержал наконец Логи-Хакон и встал. – Ты стар, и я у тебя в гостях, но если тебе неугоден такой гость, то я не намерен терпеть оскорбления, лишь бы сидеть за твоим столом!

– Отец, успокойся. – Соколина положила руку на Свенгельдов кулак. – Он здесь ни при чем. Он-то не мог тебя оболгать, потому что никогда раньше не видел.

Воевода перевел дух и потянулся за своим кубком. Кубок на высокой ножке был истинным чудом – изделие искусных ромейских мастеров, он был вырезан из полупрозрачного камня такого цвета, как будто темный вересовый мед размешали со сливками и так он застыл. Обрамление верхнего края, ножка и подставка были из золота с разноцветной эмалью. Кубок, особенно полный, был уже тяжеловат, и рука Свенгельда дрожала, когда он подносил его ко рту: ромейское же вино плескало через край и лилось на его белую бороду. «Будто кровь», – мельком подумал Логи-Хакон.

Выпив, Свенгельд перевел дух и постарался успокоиться. С возрастом он стал вспыльчив, обидчив и подозрителен.

– Сядь! – повелительно, но уже без прежней горячности сказал он. – Прости. Не хватало мне еще дождаться вызова на поединок в собственном доме, да еще от… – он не то засмеялся, не то закашлялся, пытаясь подавить смех, – от ма… от мужчины, который еще на свет не родился, когда я…

Он замолчал, понимая: дыхания не хватит перечислить все то, что он совершил, пока Логи-Хакон еще не родился на свет.

Видя по лицу хозяина, что тот и правда успокоился, Логи-Хакон сел на прежнее место. Его замкнутый вид не выражал желания продолжать беседу, и Свенгельд уже хотел предложить ему пойти в гостевой дом отдохнуть, но им помогло появление боярина Житины – близкого к князю Володиславу человека.

– Князь кланяется. – Житина почтительно поклонился Свенгельду и кивнул Соколине, двинув бровью, дескать, и тебя не забыли. – Велел спросить, по добру ли доехал Якун Улебович, и просит его пожаловать на пир к нам в Коростень.

– Уже проведал! – хмыкнул Свенгельд, впрочем, без удивления. Не только он наблюдал за происходящим в Коростене, но и древлянский князь не менее внимательно наблюдал за ним. – Что же – пойдешь?

Он взглянул на Логи-Хакона, и тот уверенно кивнул, потом посмотрел на Житину:

– Передай поклон и благодарность князю Володиславу. Я буду рад видеть и его, и мою племянницу, молодую княгиню Предславу, и прочих его домочадцев.

* * *

Благодаря этому приглашению дальнейшая беседа пошла мирно.

– Ты сказал – племянницу? – повторила Соколина, когда Житина удалился. – Княгиня Предслава – твоя племянница?

По годам Логи-Хакон скорее годился быть старшим братом ее подруги, а мысль об их близком родстве дошла до нее только сейчас.

– Ну да. Ее мать, княгиня Мальфрид, была самым старшим ребенком у нашей матери, королевы Сванхейд, а я – одним из последних.

– Но она не знает тебя! – Соколина видела, что явление Логи-Хакона над рекой удивило Предславу не меньше, чем ее саму.

– И я ее не знаю. Она ведь родилась в Киеве и никогда не бывала на Волхове, а я бывал в Киеве всего два раза, но в то время она уже вышла замуж и уехала.

– А кто твоя жена? – полюбопытствовала Соколина, которой, как уже заметил Логи-Хакон, в этом доме вообще предоставили слишком много воли.

Она разговаривала так уверенно и свободно, будто была воеводой, а не девицей, пусть и хозяйской дочерью.

– У меня нет жены, – сдержанно ответил Логи-Хакон и слегка поджал губы, намекая на нежелание говорить об этом.

В глазах Логи-Хакона, устремленных на Соколину, читался сходный вопрос. Девушка уже несколько лет как вошла в возраст, годный для замужества, и странно было видеть, что воевода держит при себе такую дочь, здоровую и крепкую, богами предназначенную для материнства.

– Если ты думал найти себе жену здесь, – словно угадал его мысли Свенгельд, – то сразу забудь об этом!

В голосе его вновь послышался гнев, и Логи-Хакон взглянул на него с удивлением. В душе он досадовал на проницательность старого тролля, не подумав, что до него уже очень многие смотрели на Соколину с теми же мыслями, и не требуется особой проницательности, дабы их угадать.

– Я не собираюсь выдавать ее замуж, – продолжал Свенгельд. – Ни за тебя, ни за кого другого! Может, ты спросишь сначала, кто ее мать? Я скажу тебе – полонянка от войны с уличами, когда мы спровадили к Кощею князя Драгобоя! Вон висит шкура, что я снял с него!

Он ткнул в плащ на стене, широко раскинувший красные крылья со златотканой отделкой, чуть порванный там, где прикалывают застежку. И Логи-Хакон содрогнулся, поняв, что его нелепая догадка оказалась верна: Свенгельд развешивал по стенам дорогие одежды с плеч поверженных знатных недругов, как другие – волчьи, рысьи и медвежьи шкуры.

– Может, спросишь, из какого она была рода? – продолжал старик, хотя на замкнутом лице гостя не отражалось желания что-либо спрашивать. – Я скажу тебе – не знаю! И знать не хочу! Мне никогда до этого не было дела! Ее мать была моя челядинка! А теперь девка занимается хозяйством – это лучше, чем мне на старости лет торговать у кого-то знатную жену для себя и терпеть ее причуды! И пока я жив, моя дочь будет здесь хозяйкой! А когда меня закопают, у нее останется брат, мой сын, тот, что в Киеве! Вот пусть к нему и идут все желающие взять ее в жены. Но только, когда меня закопают.

– Так ты заставил меня… – в негодовании начал Логи-Хакон, но сдержался.

Нет, старый тролль принял его в доме только для того, чтобы оскорбить всеми возможными способами! Заставил его, сына и брата конунгов, принять рог из рук безродной дочери рабыни! То, что Логи-Хакон и сам смотрел на нее с полуосознанным восхищением, теперь только увеличивало досаду. Но кто мог бы догадаться? Эта свобода, уверенность, цветное платье, ожерелье из красных, желтых и сердоликовых бусин, узорные кольца на очелье с серебряной зернью, какие делают в Моравии! Он еще в Киеве слышал беглое упоминание, что у воеводы Мистины есть сестра, но подумал тогда, что она от той же матери!

Но Соколина, которой полагалось бы смутиться, с вызовом смотрела в его раздосадованное лицо. Ей подобало бы стыдиться своего происхождения от пленницы, но она была скорее рада, ибо оно служило ей защитой от навязчивых сватов. Люди высокородные не взяли бы в жены дочь рабыни, людям низкого рода Свенгельд сам ее не отдавал. Пока она хорошо вела хозяйство, Свенгельду не было дела до того, что она любит носиться верхом по берегам Ужа и стрелять из лука в цель, состязаясь с отроками его дружины. Это неопределенное положение, проклятье для многих мужчин, для Соколины обернулось счастьем полной свободы.

Кроме того, Свенгельд просто был к ней привязан. К концу долгой и бурной жизни он пришел, будучи знаком всего с двумя своими детьми. Первым был его сын Мстислав, или Мистина, родившийся от младшей дочери ободритского князя Драговита. Этим родством Свенгельд гордился и за жену, взятую когда-то как пленница, принес ее родичам выкуп, благодаря чему брак стал законным. О рождении же Соколины он узнал, когда ей было уже три года: ее мать была в числе прочей добычи отправлена им в Киев, пока сам он еще оставался под Пересеченом. Вернувшись из похода лишь четыре года спустя и вновь вступив во владение своим имуществом, он обнаружил, что оно несколько возросло. Мать девочки, уличанка Владива, была так хороша собой, что Свенгельд ее не забыл и вновь приблизил к себе. Крепкая, крупная, резвая девочка, рожденная ею за время его отсутствия, сразу пришлась ему по сердцу, хоть он и не признавался в этом. Он даже сам дал ей имя – Вальдис[2]. Девочка росла, играя с мальчишками в дружине и уверенно поколачивая сверстников; смеясь, хирдманы стали звать ее Соколиная Дева, из чего в конце концов и получилось имя Соколина, заменившее прежнее. Владиву и дочь Свенгельд забрал с собой десять лет назад, отправляясь из Киева в Деревлянь. Здесь Соколина выросла и естественным образом заняла место хозяйки дома после смерти матери. Уже лет пять люди намекали Свенгельду, что охотно посватались бы к ней, но он всем с таким торжеством тыкал в лицо незаконным происхождением девушки, будто нарочно пытаясь оскорбить ее будущего мужа. И женихи отступали: было ясно, что это последнее сокровище своей старости, когда драгоценные одежды, золотое узорочье и прочее такое уже не имеет цены, воевода не намерен уступать никому.