Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию - Даниэль Кац

— Тебе надо отдохнуть, отец, — сказал Беня и попытался уложить Залмана на диван, но Залман нетерпеливым движением оттолкнул его.

— В тех местах еще прячутся в пещерах шаманы, их даже не пытались рассовать по разным конторам. Я с трудом пробивался сквозь буран и остерегался открывать рот. Мне невольно пришло на память несколько строк из песни, никогда ее не забуду, — сказал Залман и стал монотонно напевать:

Лыжи, лыжи, правой толкнешь,

Левой скользишь, а куда придешь?

Не время пытать мне олений след,

А рядом ни друга, ни спутника нет.

У меня мелькнула мысль, что северный олешек — нечистое животное, несъедобное, ибо сказал Господь Моисею и Аарону: «Всякий скот, у которого раздвоены копыта и который жует жвачку, ешьте». Я помнил, что северный олень жует жвачку, но не помнил, какое у него копыто. По сути говоря, это было решительно все равно, потому что я не видел вокруг ни оленя, ни чего другого. Я пер вперед и вперед сквозь пургу, таща за собой санки со всем своим имуществом. Со всех сторон, насколько хватал глаз, был снег. В снежной мгле глаз хватал на полметра, не больше. Я не видел вытянутой перед собой руки. Но в промежутке между двумя вьюгами впереди на мгновение открывался островок леса, и я вслепую устремлялся к нему. Я то и дело падал, у меня являлось желание лежать и не вставать, но, стиснув зубы, я думал: «Мог добраться от Тобольска сюда, так уж конечно сможешь дотащиться вон до того леса». На пределе сил я таки добрался до опушки, постоял с полчаса, переводя дух и набираясь сил, и в конце концов решил соорудить себе здесь убежище от ветра под сибирской елью.

Старый Залман осторожно встал и, прихрамывая, принялся ходить взад-вперед по комнате. Таков был его обычай собираться с мыслями. Он наткнулся лбом на хрустальную люстру.

— Осторожней, не задевай люстру, отец, раз уж тебе непременно надо ходить, — сказал Беня, подбирая с пола хрустальные подвески. — Не забывай нагибаться.

— Я достал из санок топор… — продолжал Залман, расхаживая по комнате; при этом его длинные руки чуть ли не волочились по полу, — перерубил ель, потом сломал две маленькие елки, обрубил сучья, обстругал их с комля, вбил в землю перед большой елью, пригнул друг к другу и связал верхушки обрывком веревки так, что образовалась прочная крестовина. Затем я уложил большую ель на эту подпору так, чтобы она не сломалась и не упала. Под нее я насовал молодых елок и еловых лап. Сделал в точности так, как учил меня старый остяк.

— Какой такой остяк? — спросил Беня.

— Я набрал сухих дров для костра и стал разжигать его английской газетой, помнится, это была «Дейли мейл» от тысяча девятьсот второго года, мне дал ее один остяк, вот какой остяк, он получил ее от какого-то англосакса, торговца пушниной. В этой газете я прочел, что бурская война, едва ли не самая бессмысленная из всех войн, окончилась и генерал Смутс сдался англичанам. На фотографии он был изображен за чаем у британского генерала Сесила Родса. Просто не было возможности вникать в мировые события в месте моей ссылки. Меня лишь удивило, что буры и англичане договорились между собой, не спросив мнения банту. — Он остановился и на минуту задумался. — Вообще-то говоря, не очень удивило, — продолжал он. — Я лишь отметил про себя, что мнения банту опять не спросили.

Костер разгорелся, я подстелил под себя лапник и раскурил трубку. На санках у меня было сушеное мясо и немного спиртного. Так что я, можно сказать, расположился со всеми удобствами, сижу и диву даюсь, как это меня, контрабандиста из Полоцка, занесло в эти места.

Старый Залман устал ходить и снова прилег на диван. Когда он говорил, его острый кадык сновал взад-вперед по горизонтали, как пузырек в ватерпасе. Его нос у основания был очень тонкий, ноздри необычно широкие, анфас нос напоминал равносторонний треугольник, в профиль — картошку. Залман уставился на трещину в потолке и прерывисто дышал.

— Главное, отец, что ты теперь с нами. И забудь все, что было в Сибири, — сказал Беня, отдавая себе отчет в том, как глупо это звучит.

— Да, я здесь. Возможно, это главное. Но мне надо как-то разобраться со своими воспоминаниями, некоторые из них очень старые, некоторые совсем свежие, порою они перемешиваются. Я провел в ссылке семь лет, оставалось пробыть еще восемь, когда я решил бежать. Там я жил с одной русской женщиной, ее звали Екатерина, и когда она умерла… Мне нечего было терять. Я похоронил ее и в конце осени, ночью, тронулся в путь. Мне надо было попасть в Архангельск, проскочить на английское судно… Я знаю английский. Гуд капитен, тейк ми виз, айм рашн сейлмен, ай хэв сейл он севен сиз[4], — сказал Залман и, повернувшись, поглядел на сына налитыми кровью глазами. — Ну да мы знаем, как все обернулось.

— Да… — пробормотал Беня, отводя взгляд.

— Обернулось плохо. Я попался. Но ты не знаешь, как я попался. В этом не было моей вины. На меня ополчились сверхъестественные силы… Против меня сплотились все злые духи, имена которых запрещено называть, — сказал Залман, грозя Бене пальцем. — Я расскажу тебе, как все было, может, это научит тебя чему-нибудь.

— Всегда готов учиться, — сказал Беня, — давай рассказывай, если тебе от этого полегчает.

— Полегчает! — фыркнул Залман. — Думаешь, мне непременно надо исповедоваться? Я рассказываю, потому что это мне интересно. Ну, слушай. Вот сижу я себе у костра, как вдруг передо мной появляется человек. Я не слышал, как он приблизился, так бесшумно он шел на лыжах. Вот он вырос передо мной и ухмыльнулся. Я чуточку испугался: как-никак у него за спиной ружье, но он только стоит и косится на огонь, маленький такой, коренастый. Я махнул ему рукой, чтобы подходил ближе. Он сошел с лыж, подошел к костру, снял со спины ружье, положил его между нами на лапник и сел. Я протянул ему кусок мяса и бутылку, он положил мясо в рот и резал его, держа кусок за другой конец, как это принято у сибиряков, жевал, причмокивал, отпивал из бутылки и что-то дружелюбно бормотал. У него было овальное лицо, узкий, слегка изогнутый нос, с виду не самоед, но и не русский. По всему видно, охотник, и он знал по-русски. Сказал, что охотится в здешних местах, и стал расспрашивать меня о моей жене.

«Она умерла», — ответил я.

«Моя жива», — отозвался он.

Я попросил его сказать на его родном языке, что его жена умерла.

«Ён калмана аккаин», — с готовностью произнес он.

Я посмотрел на него с некоторым удивлением, и он поспешно подтвердил:

«Ён, ён!»

Какой-то он странный и подозрительный, мелькнула у меня мысль, ведь ни у остяков, ни у марийцев, ни у зырян, ни у других народностей, населяющих Сибирь, не принято говорить про живую, жену, что она умерла.

— Но ведь ты сам попросил его так сказать, — заметил Беня.

— Ну и что? — ответил Залман. — Если, к примеру, попросить вогула сказать: «Моя жена умерла», он скажет: «ТВОЯ жена умерла», если его собственная жива. Это знает любой школьник. Аборигены Сибири мыслят крайне примитивно. Для них не существует никаких «если» да «кабы». Вот почему я утверждаю, что они счастливее нас. Мы, евреи, мастера разводить разные «если» да «кабы», хитрить да мудрить, взять хоть наш Талмуд! Вот почему у нас нет естественного отношения к корове или к женщине. Мы не можем рассматривать корову с такой же безмятежностью, с какой она рассматривает нас, а недолго думая спрашиваем себя, что сказал рабби Акива о коровах и как другой, более близкий к нам по времени ребе из Бердичева истолковывает мысли Акивы о коровах и его мысли о том, как соотносятся между собой корова и Бог. Почти так же мы относимся к женщинам. Об этом мне говорила Екатерина, знавшая за свою жизнь немало евреев. Многие из них были студенты и революционеры, все они слишком много размышляли и потому попали в Сибирь. Екатерина научила меня относиться к женщине как к человеку. — Старый Залман закрыл глаза, вздохнул и с минуту думал о Екатерине и рабби Акиве, потом открыл глаза и тряхнул головой: — Мне бы следовало поостеречься этого человека, но тепло от костра, укрытие от ветра, курево и еда настроили меня на благодушный лад, и я потерял бдительность. Он спросил, куда и откуда я держу путь, я ответил, а вскоре рассказал и о многом другом. Рассказал, что пытался честно зарабатывать себе на хлеб в Полоцке, но начал читать книги, и чем больше читал, тем более убеждался, что честным трудом не проживешь, если только не трудолюбив без меры и в то же время удачлив и беззастенчив, но в таком случае можно и помереть от скуки. Рассказал, что в Полоцке было много дельцов, к которым я мог бы поступить на службу, потому что в то время еще хорошо соображал, но я не хотел обогащаться таким нечестным способом, как торговля.