Распятие невинных - Каро Рэмси

Но это было еще не все, что предстояло выяснить. Он внимательно изучил рисунки, висевшие на стене: наброски рук, ног, носов, щиколоток… Но были и портреты, замечательные крошечные портреты одного и того же человека.

Он невольно улыбнулся: Стив Маккуин?[2]

Осмотр маленькой тумбочки у кровати ничего не дал: ее содержимое было в таком беспорядке, какой оставляют только полицейские. Единственная книга, «Джен Эйр», с закладкой на 72-й странице, довольно потрепанная, — такие можно приобрести за десять пенсов в благотворительных лавках.

За дверью стоял деревянный шкаф, похожий на гроб, со следами работы жуков-короедов. Здесь хранились ее платья, каждое — на отдельной вешалке с плечиками. Передвигая их в сторону одно за другим, Макалпин на ощупь безошибочно определил, что сшиты они из хорошего шелка и кашемира. Это подтверждалось и марками изготовителей — «Максмара», «Джанфранко Ферре», — и вполне ей соответствовало.

На дверном крючке висел толстый белый махровый халат. Взглянув на ярлык изготовителя, Макалпин улыбнулся и понюхал воротник. Тот же цветочный аромат. Гиацинт?

Внизу шкафа стояла единственная пара обуви. Изящные черные туфли с окантовкой из бархата. Он взял их, чтобы посмотреть размер, хотя и знал, что увидит — тридцать пятый.

Осматривая груду вещдоков — ящики с ножами и разными тупыми предметами, наваленные друг на друга сумки, — он сразу обратил внимание на небольшую черную бархатную сумку.

— Вон ту, черную, — попросил Макалпин. — Средняя полка, третья слева.

Дежурный полицейский сначала отправил в рот кусок рулета из бекона и только потом достал сумку и передал ее Макалпину.

— А записали, что было внутри? — поинтересовался тот.

— Смотри сам, — ответил полицейский и, прикрепив листок с описью к потертой подставке с зажимом, вернулся к завтраку.

Макалпин начал читать: «Духи „Лесной гиацинт“, три карандаша НВ, 2В, 2Н — свидетельство склонности к рисованию… расческа со светлым волосом, тушь для ресниц, блок марок». Убедившись, что обратная сторона пуста, он перечитал весь список еще раз.

— Значит, никаких документов, никаких кредиток или рецептов. Обычно женщины таскают в сумках столько всякой ерунды.

Полицейский пожал плечами и стер с губы капельку масла.

Макалпин открыл пластиковый мешок и достал сумку. Она была ручной работы, с застежкой из плиссированной кожи и оказалась на удивление тяжелой. Он высыпал содержимое: оно в точности совпадало со списком. Убрав все обратно, он задумался. Каждый найденный им ответ приводил к новым вопросам.

Машинально ощупывая сумку, он вдруг почувствовал что-то твердое под кожаным верхом. Он провел пальцем по краю и нашел разрез, сквозь который вытащил мужские часы и сложенный кусок картона, вырезанный из упаковки кукурузных хлопьев «Келлоггз».

— А это вы видели?

Дежурный ковырялся пальцем в зубах, пытаясь оттуда что-то извлечь.

— В тот день была не моя смена. Принадлежность не установлена, так что какая разница?

Макалпин внимательно осмотрел часы с тонким кожаным ремешком и застежкой на петлях. У нее маленькие запястья, и часы точно мужские, ей явно велики. Она взяла их с собой, потому что они принадлежали ему? Чтобы носить с собой его частичку? Он слегка отвернулся от дежурного и, делая вид, что внимательно изучает сумку, незаметно развернул картонку. Там лежало кольцо, простое серебряное колечко с одним бриллиантом. Такие дарят любимым. Еще одна вещь, с которой невозможно расстаться.

Третья подряд ночная смена Макалпина выпала на субботу. Дежурить ночью нравилось ему больше, чем днем. Днем Глазго плавился от жары, а ночью в больнице было тише и прохладнее, медсестры доброжелательнее, и к «спящей красавице» практически не заходили.

У него вошло в привычку проскальзывать к ней в палату и рассказывать обо всем на свете. Иногда он думал, что она слушает и за маской на лице скрывается понимание, а иногда — что все это ему только кажется.

Что же касается больницы, то Макалпин стал здесь вполне своим. Медсестры совсем перестали обращать на него внимание, и он узнавал новости из подслушанных разговоров или из записей на листах, прикрепленных к алюминиевой дощечке на ее кровати. «Небольшое улучшение, рефлексы плюс-плюс». Перечень лекарств. Он водил пальцем по списку: дозировка одних не менялась, других — уменьшалась. Выводы были понятны даже ему. Ей становилось лучше.

Глядя на тонкую марлю, закрывавшую ее лицо, он тоже прикрывал глаза, чтобы видеть мир таким же, каким видит она. Будто сквозь тонкий слой льда, который с каждым днем становился все тоньше и тоньше. Когда она очнется и сделает первый вдох сама, он будет рядом. Когда она скажет: «Меня зовут…» — он будет рядом. Он представлял ее прекрасные влажные волосы, зачесанные назад, как у мраморной богини, представлял, как приподнимет ей голову, возьмет на руки и унесет отсюда. «Этот поцелуй тебя разбудит».

Выйдя в коридор, он услышал, что медсестра говорит с кем-то по телефону и хихикает как подросток. Наверняка не с мужем.

Их взгляды встретились.

Она быстро отвернулась и повесила трубку.

Он вернулся на свое место, размышляя о женщинах. Какими коварными они могут быть. И какими чудесными.

Из палаты послышался кашель. Сначала неуверенный. Потом сильнее и сильнее.

Убедившись, что в коридоре никого нет, он открыл дверь и проскользнул внутрь. Она лежала как обычно — руки по швам, но тело содрогалось от приступов кашля. Марля на лице сползла набок, и было видно струйку свежей крови. Он слегка приподнял ей голову, она опять закашляла, вздрагивая всем телом. Но приступ постепенно стих, и голова немного откинулась назад. Он осторожно положил ее на подушку, почувствовав, что тело расслабилось. У него было странное ощущение от прикосновения к ее телу. Оно было теплым и в то же время безжизненным. Она была между жизнью и смертью.

Он наклонился совсем близко, так что их лица разделяли только марля и тишина. Поправляя ткань у щеки, он не удержался и осторожно намотал на палец прядь ее светлых волос. Она не отстранилась. Он выпрямился, не сводя с нее глаз, и представил, какой она будет, когда снимут повязки. Шрамы начинали затягиваться, а прожилки становились светлее. Молодое стройное красивое тело, твердые икры и изящные, несмотря на беременность, лодыжки. Ногти тщательно обработаны. Даже крошечный шрам на подушечке большого пальца, казалось, улыбался.

— Вы не возражаете? — спросил он. — Мне надо посмотреть.

Он взял ее левую руку и сдвинул повязку с ладони, получившей сильнейший ожог, когда она пыталась защитить лицо. Ногти оказались длинными и ухоженными, а кожа на внешней стороне ладони — покрытой ровным загаром. Он разглядел тонкую белую полоску у основания среднего пальца и почувствовал — или ему показалось, — что она отдернула руку.