Распятие невинных - Каро Рэмси

Посвящается Джесси Рэмси, родившейся в 1904 году

Девчонку из Шеффилда просто узнать.

Но стоит подумать, что ей рассказать.

Белое.

Ничего, кроме белого.

Никаких чувств, эмоций, ощущений. Только белое.

И ритмичное дыхание.

Вдох и выдох.

Она спала.

Из небытия ее снова вырвала боль. Боль, которая обжигала лицо, была невыносимой. Руки были привязаны, и она чувствовала, как узлы впиваются в запястья.

Пить. Ее мучила жажда.

Она хотела облизнуть губы, но распухший язык не повиновался. Во рту было что-то твердое, и чувствовался запах хлороформа и еще чего-то смрадного. Лицо было прикрыто, а рот заклеен. Нарастающая паника не давала дышать, и она попыталась пошевелить плечами, чтобы освободиться. Живот мгновенно свело судорогой, и она замерла, решив, что любое новое движение станет последним в ее жизни.

Какой-то настойчивый голос снова и снова что-то повторял.

Мелькнуло смутное воспоминание… совсем неясное… все время ускользающее…

Она почувствовала укол в руку и вновь провалилась в беспамятство.

* * *

Констебль Алан Макалпин поднимался на второй этаж, в кабинет старшего инспектора уголовной полиции. Он шел мимо облупившегося картотечного шкафа, оставленного на лестничной площадке года два назад. Вечнозеленая юкка, которая стояла наверху, и так никогда не проявлявшая особой жизнестойкости, погибла окончательно, пока его не было.

— Алан?

Он не заметил спускающегося инспектора Форсайта и обернулся на голос.

— Рад тебя видеть, Макалпин. Ну как ты? Мы не ждали тебя так скоро.

— Я в порядке, — коротко ответил он.

— Очень жаль, что с твоим братом так получилось. Его, кажется, звали Роберт?

— Робби, — машинально подтвердил Макалпин.

— Каким бы он ни был героем, это просто ужасно.

В ответ Макалпин пожал плечами.

— А как отец? — не унимался Форсайт.

Макалпин обернулся и посмотрел наверх, недвусмысленно давая понять, что его ждут.

— Ничего, держится.

— А мать?

Макалпин перевел взгляд на белую полоску влажной штукатурки над головой Форсайта. В его сознании вновь всплыла ужасная картина: мать бьется в истерике, ее рыдания переходят в судороги, от которых выворачивало все тело. И врач, который с трудом смог набрать лекарство в шприц, а потом придавил ее коленом, чтобы сделать укол…

Он взглянул на часы.

— С ней все в порядке, — ответил он ровным голосом.

Форсайт похлопал его по руке, выражая сочувствие.

— Если я чем-то могу помочь, дай мне знать. В участке тебя и правда не хватало.

Макалпин кивнул в сторону кабинета.

— Вы не знаете, зачем он меня вызывал? Грэхэм?

— Для тебя он старший инспектор Грэхэм, — поправил Форсайт. — Две недели назад, двадцать шестого, на Хайбор-роуд было нападение с применением кислоты.

— Я знаю. И что?

— Дежурство в больнице «Уэстерн», отчет каждый день. Девушке плеснули кислотой прямо в лицо, прожгли кожу насквозь. Была в коме, но сейчас, похоже, приходит в себя. И нужно, чтобы кто-нибудь из наших был рядом, когда она заговорит.

— Понятно. Роль сиделки.

— Смотри на это как на постепенное вхождение в рабочий ритм. Ты начинаешь завтра, пока в дневную смену. Ты только подумай, какой интерес может вызвать такой парень, как ты, у хорошеньких медсестер. — Форсайт ухмыльнулся. — Чем не стимул к возвращению на службу?

На двенадцатый день она очнулась. Она лежала не двигаясь и знала, что не может пошевелиться. Сухая кожа на лице была так натянута, что, казалось, вот-вот порвется от напряжения. Что-то произошло. Такое болезненное, что вызывало ужас. Но было и другое. Нечто замечательное…

Она прислушалась к своим ощущениям.

Глаза были закрыты, но несмотря на то, что глазницы не ощущали привычного тепла — там зияла холодная пустота, — она чувствовала, что был день.

Уши были как будто заложены ватой, и все же она слышала чьи-то осторожные движения, шелест газеты, скрип двустворчатой двери на пружине, попискивание приборов, ровное гудение ламп дневного света, шепот…

Она не могла дышать носом, но по-прежнему чувствовала запах горелой плоти и препаратов анестезии.

В рот была вставлена трубка. Что-то поддерживало ее дыхание, принудительно подавая воздух в легкие и откачивая его. При каждом вдохе и каждом выдохе возвращалась боль, которая отпускала только в паузы между ними.

По дыханию человека, склонившегося над ней, она ощутила чье-то присутствие, а затем — прикосновение к руке. Она не могла сказать, что проснулась, да и не хотела…

Констеблю Макалпину уже все надоело. Он и не подозревал, что может впасть в такое состояние за каких-то десять минут своей смены.

Июльский полдень в Глазго — самый жаркий период года. Лучи солнца струились сквозь высокие викторианские окна больницы «Уэстерн», высвечивая парящие пылинки. Винить было некого. Он сам заявил старшему инспектору Грэхэму, что предпочитает вернуться на службу, а не сидеть дома и смотреть, как садится пыль.

А именно так и получилось — он смотрел, как садится пыль, только не дома, а на работе. Да еще в субботу.

От сидения на дешевом пластиковом стуле у него онемели все мышцы, да и мозги были не в лучшем состоянии. За пять минут он расправился с простеньким кроссвордом из «Дейли рекорд». Начал было разгадывать из «Геральд трибюн», но застрял на пятой колонке по вертикали. В ожидании озарения он стал машинально чертить фигурки на полях газеты.

С ним никто не разговаривал. Он был почти невидимкой, хотя ему пару раз и улыбнулась стройная рыжеволосая медсестра. Ее голубая хлопковая юбка развевалась в такт движениям, а каблучки, постукивая, оставляли на линолеуме крошечные вмятинки.

Но у нее оказались толстые, ужасные ноги. И он потерял к ней всякий интерес.

Его взгляд упал на часы: проклятые стрелки еле двигались, показывая, как медленно тянется время вынужденного безделья.

Он решил позвонить домой и узнать, как себя чувствует мать. Хотя и понимал, что ответа знать не хочет.

Когда она очнулась в третий раз, они были рядом и ждали ее пробуждения. Она услышала мужской голос, тихий и монотонный. Она даже разобрала слова: «новорожденная», «дочь», «все в порядке»…