Человеческая комедия - Уильям Сароян

Женщина вдруг обняла его, приговаривая: «Мой мальчик, ах, мой мальчик!»

Не понимая почему – ведь ему было просто очень горько, – он вдруг почувствовал, что его мутит и вот-вот вырвет. И не потому, что эта женщина или кто-нибудь другой были ему противны, но то, что с ней произошло, было так несправедливо, так безобразно, что его тошнило, и он не знал, захочется ли ему еще жить.

– Поди сюда, – сказала женщина. – Сядь. – Она насильно усадила его на стул и встала рядом. – Дай я на тебя погляжу.

Она смотрела на него так странно, что рассыльный, у которого надрывалось сердце, не мог шевельнуться. Он не чувствовал ни любви, ни ненависти, им владело величайшее отвращение, но в то же время и мучительная жалость – не только к этой бедной женщине, но и ко всему живому, к нелепой привычке людей терпеть и умирать. Он представил себе эту женщину в прошлом – красивую, молодую у колыбели сына. Он видел, как она смотрит на этого удивительного человечка: безмолвно, растерянно, полная надежд. Он видел, как она качает колыбель, и слышал, как она поет. А теперь посмотрите на нее!

И вот он уже снова несется на своем велосипеде по темной улице, и из глаз у него текут слезы, и губы шепчут детские, неразумные проклятия. Когда он доехал до телеграфной конторы, слезы у него высохли, но в душе его родилось что-то новое, чего, он это знал, уже нельзя остановить. «И не надо, – сказал он себе, – не то я сам буду ничем не лучше мертвеца». Говорил он с собой громко, словно с глухим.

Гомер сидел за столом против мистера Грогена. Телеграфные провода молчали, но вдруг ящик затарахтел. Гомер ждал, что Гроген ответит на вызов, но мистер Гроген не тронулся с места. Гомер обежал вокруг стола.

– Мистер Гроген, – крикнул он, – вас зовут! – Он тихонько потряс старика. – Мистер Гроген, – говорил он, – проснитесь же! Проснитесь!

Гомер подбежал к графину с водой и наполнил бумажный стаканчик. Он вернулся к телеграфисту, но не решился выполнить то, что ему было приказано. Поставив стакан на стол, он снова потряс старика.

– Мистер Гроген, – повторял он, – проснитесь! Вас вызывают!

Гомер выплеснул воду ему в лицо. Мистер Гроген откинулся на стуле, открыл глаза, посмотрел на Гомера, прислушался к стуку аппарата и ответил на вызов.

– Вот это правильно! – сказал он мальчику. – А теперь быстро! Чашку черного кофе! Бегом!

Гомер выбежал из конторы и понесся к Корбету. Когда он вернулся, глаза телеграфиста были снова зажмурены, но он еще продолжал работать.

– Правильно, малыш! – сказал он. – Теперь не бойся. Все в порядке.

Мистер Гроген на минутку задержал телеграфиста на другом конце провода и стал отхлебывать кофе.

– Сперва полагается плеснуть холодной воды, – сказал он, – а потом принести черного кофе.

– Хорошо, – сказал Гомер. – А телеграмма важная?

– Нет. Совсем не важная. Деловая. Насчет того, как нажить денег. Пойдет в ночную почту. Тебе не нужно ее сегодня доставлять. Телеграмма вовсе не важная. Но мне было важно ее принять. – Голос его окреп, потому что он уже проснулся и к нему вернулись силы. – Они вот уже несколько лет хотят уволить меня на пенсию! – кричал он. – Хотят повсюду насадить эти новоиспеченные аппараты – мультиплексы и телетайпы, – сказал он презрительно, – будто машина может заменить человека! – И прибавил тихо, словно обращаясь к себе самому или к тем, кто хотел лишить его места в жизни: – Если бы не работа, прямо не знаю, что бы я стал с собой делать. Наверно, не выжил бы и недели. Я проработал всю жизнь и не могу не работать.

– Конечно, – сказал Гомер.

– Ты мне поможешь, мальчик, я знаю, что могу на тебя положиться, – сказал мистер Гроген. – Ты вот мне уже помог. Спасибо.

Он постучал ключом. Ему ответили, и он начал записывать телеграмму, но, печатая на машинке, продолжал говорить, и в голосе его звучала такая гордость и такая сила, что у Гомера стало легче на сердце.

– Они хотят меня выгнать! – кричал телеграфист. – А ведь никто не умел работать быстрее меня! Я и передавал, и принимал быстрее самого Волынского и не делал ошибок. Вилли Гроген! Мое имя знают телеграфисты во всем мире. И не отрицают, что Вилли Гроген был лучше их всех! – Замолчав, старик улыбнулся рассыльному – мальчику из рабочего предместья, который только вчера и так вовремя начал свою трудовую жизнь. – Спой-ка мне еще одну песню, малыш, – сказал старый телеграфист, – ведь мы с тобой еще живы.

И Гомер запел.

Сидя в старой качалке в гостиной своего дома на авеню Санта-Клара, миссис Маколей дожидалась сына. Он вошел в гостиную вскоре после полуночи, весь в пыли, усталый и сонный, но мать сразу почувствовала в нем какую-то тревогу. Она знала, что голос у него будет глухой, каким бывал порой у ее мужа. Гомер долго стоял в темной комнате, не произнося ни слова. А потом, вместо того чтобы заговорить о самом главном, сказал:

– У меня все в порядке, мама. Но я не хочу, чтобы ты дожидалась меня допоздна каждую ночь. – Он помолчал, и ему пришлось повторить: – У меня все в порядке.

– Знаю, – сказала мать. – А ну-ка, сядь.

Он сделал движение, чтобы присесть на старое, слишком туго набитое ватой кресло, но вместо этого просто в него упал. Мать улыбнулась.

– Я вижу, ты устал, – сказала она, – но, кажется, еще и взволнован? Что случилось?

Мальчик ответил не сразу, а потом заговорил торопливо, не повышая голоса.

– Мне пришлось отвезти телеграмму одной даме на Джи-стрит. Мексиканской даме… – Гомер замолчал и встал с кресла. – Не знаю, как тебе рассказать… видишь ли, телеграмма была из военного министерства. У нее убили сына, но она не хотела этому поверить. Не хотела, вот и все. Я никогда не видел, чтобы люди так приходили в отчаяние. Она заставляла меня есть конфеты, сваренные из кактуса, обнимала и твердила, что я – ее мальчик. Я не противился – ведь ей от этого было легче. Я даже ел конфеты… – Гомер снова замолчал. – Она так смотрела на меня, словно я и в самом деле был ее сыном; мне стало нехорошо и вдруг показалось, а может, я и правда ее сын… А когда я вернулся в контору, оказалось, что наш старый телеграфист, мистер Гроген, пьян; он меня предупреждал, что с ним это бывает. Я сделал все, как он просил: брызнул ему в лицо водой и принес черного кофе, чтобы он проснулся. Если он не сможет выполнять свои обязанности, его уволят на пенсию, а он этого не хочет. Я его как следует протрезвил, и он сделал все, что полагалось, а потом рассказывал мне о себе, и мы с ним спели. Может, это глупо, но мне почему-то грустно.

Гомер замолчал и немного походил по комнате. Он стоял у открытой двери, отвернув от матери лицо, и продолжал свой рассказ:

– Меня вдруг охватила тоска. Со мной этого еще никогда не бывало. Помнишь, даже когда умер папа, я не так мучился, потому что, потому что… все мы брали пример с тебя, а ты не позволяла нам жить так, будто все кончено. Поэтому ничего и не изменилось. Все осталось по-прежнему. Не знаю, что произошло, но все стало не таким, как раньше, все теперь иначе. – И он закончил со всей непримиримостью молодости: – Решительно все!