Грандиозное приключение - Берил Бейнбридж

Монокль выскочил из глазницы и запрыгал по крахмальной груди.

— Я знаю одного человека, — сказала Стелла, — который вообще не закрывает глаза. Не может, даже когда спит. Его самолет разбился в Голландии, и загорелось лицо. Ему вырезали кожу с плеч и сделали искусственные веки, но они не действуют. — Она сама широко раскрыла глаза и смотрела не мигая.

— Очень любопытно, — сказал Мередит.

— Невеста приехала к нему на свидание и от него отказалась; только кольцо забыла вернуть. Потом написала ему письмо, что знает, какая она плохая, но она за детей испугалась, как бы эти веки не передались но наследству. Он говорит — самое ужасное, что люди его считают свирепым, а он целыми днями плачет в душе.

— Какой ужас, — сказал Бонни. Чешуйки наполеона ссыпались с его потрясенного рта.

Мередит делал вид, что слушает, но Стелла была уверена, что он думает о другом. Как ни странно, она чувствовала, что кого-то ему напоминает, и он не может вспомнить, кого. Сначала он ей показался неинтересным: лицо какое-то белое, какой-то приторный вид. Он не обращал на нее абсолютно никакого внимания, и она решила, что он занят одним собой. Сейчас по слегка раздувающимся ноздрям, по презрительно склоненной голове она видела, что он ее принимает за дуру. Если б не эта обесцвеченность тонких, тронутых никотином пальцев, барабанящих по столу, она бы его просто боялась.

Секунду она раздумывала, не стоит ли снова закашляться. Но вместо этого стала ему рассказывать про Лили, и дядю Вернона, и „Аберхаус-отель“. Терять было нечего. Все равно он, конечно, не собирался слушать ее отрывок из „Договора о разводе“.

В общем, это не то чтобы в полном смысле отель, призналась она, скорей пансион, хотя дядя Вернон два года назад поставил новую ванну. Когда Лили покупала дом, над дверью уже мигала вывеска, клиенты привыкли к названию, глупо было менять. Лили закрасила окна и двери бежевой краской, но люди путались, проходили мимо, и тогда дядя Вернон все опять покрасил в красный цвет. Лили считала, что цвет безобразно кричащий. Сначала Лили и ее сестра Рене затеяли общее дело, только Рене скоро плюнула на все и свалила в Лондон. Невелика потеря. Она была стильная, никто не отрицает, но кому это надо на ливерпульских задворках? Люди, как увидят эти картины в прихожей или атласные подушечки, натыканные в головах постелей, сразу смывались. Кое-кого из постоянных жильцов видели на пороге у Ма Танг, у соседки — однорукого мыловара и торговца пробкой со стеклянным глазом в том числе: вволакивали туда свои чемоданы с образчиками.

— А что за картины? — спросил Бонни.

— Гравюры, — сказала Стелла. — Несчастные девы в чем мать родила, неизвестно зачем привязанные к деревьям. Ну и еще голос ее им на нервы действовал. Чересчур благородный. Как-то она сюда опять заезжала, но зря. После той истории со светом среди ночи, когда соседи на нее пожаловались в полицию, дни ее были сочтены.

— А почему соседи пожаловались? — спросил Бонни. Не он один заинтересовался. Дамы за соседним столиком вытянули шеи, ушки на макушке.

— Да так, — сказала Стелла. — Я не могу в это углубляться. — Она глянула на Мередита и поймала его на широком зевке. — Потом дядя Вернон все взвалил на себя. Фактически он управляет отелем. Он говорит, от меня будет меньше вреда, если меня примут на сцену.

Бонни признался, что по ее рассказам ему понравился дядя Вернон. В этом человеке угадывается скрытая глубина. Стелла, вероятно, больше пошла в него, чем в мать.

— Ой, тут вы ошибаетесь, — сказала она. — Нет, это я, наверное, в мать, потому что дядя Вернон мне никто.

Мередит доканчивал зевок. Еще мерцало золото задних зубов, когда он вынул десятишиллинговую бумажку и помахал официантке.

Стелла, извинившись, пошла в женскую уборную и притворилась, что моет руки. В зеркале она видела, как дежурная — серебряный обруч на рыжих кудрях — клюет носом на стуле у двери. В красной мисочке на подзеркальнике всего-то было шесть пенсов. Недостаточно, чтоб войти в долю за чай на троих плюс еще два пирожных и чаевые, и притом — как неслышно сунуть их в карман?

Что лучше — чтоб Мередит счел ее халявщицей или чтоб ее арестовали за воровство? Может быть, упасть в обморок? Миссис Аккерли ее учила расслаблять мышцы и падать, как куль с мукой.

Вряд ли Мередит будет требовать с нее треть по счету, когда увидит распростертую на полу. Да, но вдруг она упадет нескладно, выставит резинки от пояса всем напоказ, как проститутка? Дура я, дура, думала она. Дядя Вернон предлагал ей деньги, а она воротила нос.

С колотящимся сердцем она засунула в рукав три пенса, но дальше нервы не выдержали, она вышла и увидела, что оба, уже одетые, ждут ее у выхода.

На улице Мередит сказал, что они еще встретятся, когда начнется сезон. Бонни возьмет над ней шефство.

— Но вы же не видели, как я играю, — изумилась она.

Она уже примирилась с карьерой продавщицы у Вулворта. Он вздернул брови и сказал, что полагает иначе. С ней в свое время свяжется секретарша. Она покраснела, когда он пожимал ей руку.

— Жду новых встреч, — галантно сказал Бонни. Поцеловал ее в щечку и предложил остановить такси.

— Мне надо еще кое-что купить, — сказала она. — Я сама потом поймаю. Дядя Вернон никогда не ездит на такси, он считает унизительным давать чаевые. Глупо, правда? Огромное вам спасибо за чай.

Дождь перестал, тучи были в заплатах холодного белого света. Она бросилась через дорогу бегом, будто вдруг увидела знакомого, добежала чуть не до конца Нолд-стрит и только там остановилась и оглянулась. Она ничего не увидела из-за трамвая, которому не давала проехать тележка с углем, но когда он протренькал мимо, она увидела: Мередит, подняв капюшон, вышагивает через Ганновер-плейс в сторону реки. В глубине души она знала, что это не он. Теперь всю мою жизнь, думала она, я тебя буду видеть в любой толпе.

Она поднялась в гору, к церкви Святого Луки, в которой — почему бы и нет — ее прадед некогда играл на органе. Сизые травы плескались в сквозных пробоинах зависшей в поднебесье на своих винтовых ступеньках разбомбленной колокольни. Дядя Вернон говорил, что это уродство и непонятно, почему муниципалитет не может сровнять все сооруженье с землей и довести до конца то, что начала люфтваффе. Стелла спорила, говорила, что церковь — памятник архитектуры, а разбитая колокольня — лестница из прошлого в будущее.

Теперь она знала, что прошлое вообще не считается, а будущее поинтересней ветхой каменной кладки. Любовь — вот что станет ее лестницей к звездам, и, сама потрясенная величием образа, она выдавила слезу.

Наверху, на углу возле „Коммерческого отеля“, она позвонила маме, использовав те три пенса, которые стибрила с подзеркальника в кафе Фуллера. Солнце уже садилось, и все в синяках было небо над „Золотым драконом“.

— Я не чувствую за собой вины. — призналась она. — Необходимость оправдывает, ты согласна? Да никто меня и не видел.

Мама говорила обычные вещи.