Грандиозное приключение - Берил Бейнбридж

Потирая спину, Вернон заковылял к окну. Увидел смутную тень ограды, желтофиоль, черным пятном выбивающуюся между кирпичей подвала. Кто-то, позванивая по мостовой металлическими наклепками, прошел под самым окном. Бодрый пес, трусивший следом, остановился, балетно выгнул лапу и пустил искрящуюся под фонарем струю.

— А ну валите отсюда! — крикнул Вернон, колотя по окну кулаком.

На душе у него было тошно. Стелла всего три недели как на работе, а уже изменилась. Пять дней назад не подпустила Лили с щипцами и сколько раз оставляла еду на тарелке нетронутую. Не дерзила. Просто — есть не хочу, и все, и это, мол, ее личное дело, ходить в кудряшках или оставлять волосы, как их сотворил Господь, — уже не маленькая.

Лили говорила, что и в том и другом случае она, возможно, права.

В общем, девочка стала покладистей, вот разве только сегодня, и то он сам виноват, чего взъерепенился? Сам же хотел, чтоб она изменилась, сам, с кой-каким ущербом для кошелька, толкнул ее на этот путь успеха, и вот теперь она уходит, уходит. Нет, не думал он, не гадал, как ему сиротливо будет, как неспокойно.

Тут тебе не один вопрос чистоты, думал он с тоской, ванны эти.

Мередит звонил дважды, до и после завтрака, из вестибюля „Коммерческого отеля“, где он жил. На втором звонке, когда он колотил кулаком по аппарату его застигла жена хозяина.

— Кнопку заедает, мистер Поттер?

Он кинул через плечо что-то невразумительное, отдался вращающейся двери, и та вытряхнула его на улицу.

Рядом с гостиницей был сад, разбитый в честь каких-то высокочтимых мужей минувшего, где зверски, под корень подрубили розы на клумбах. Муниципальный забор разобрали для военных нужд, и сквозь прорехи времянки из оцинкованного железа Мередит видел скамейку, бродягу в обшарпанной военной шинели. Бродяга поднял глаза, упер колкий взгляд в Мередита. Он обсасывал куриную ножку, и щетина его лоснилась.

— Я так, — сказал Мередит. — Просто садом любуюсь. Мирный оазис среди кирпичных коробок.

И пошел дальше, по зимнему блеску, унося кошачью бродягину вонь в ноздрях, и ветер вздувал ему полы и катил, катил его с горки, к станции.

Он было начал покаянный монолог, отдаваясь на волю Божью. О Господи, Господи, я сейчас же, немедленно приму любую смерть от Твоей руки, какую Ты ниспошлешь… но вовремя осекся, поняв, что не то затеял. Нет, он не хочет умирать, просто не имеет права, пока не придушил Хилари.

Освежив замшевые туфли перед Главным почтамтом — чистильщик орудовал проволочной щеткой, — он успел на Биржевую в без чего-то десять. Зашел в станционный буфет, заказал кофе, сел в главном зале спиной к входу. В голове толпились фразы, которые он напишет Хилари, как только выкроит время. Смею напомнить, что не заикнулся ни об едином пенни на погашение летнего счета за газ… Я ведь и обидеться могу… я не каменный… Кто часами выслушивал о перипетиях той склоки в Бромли, когда Фортескью затирал тебя якобы в „Ночи ошибок“[6]… и ты, конечно, не помнишь, но не я ли, после второго удара твоей матери, тащился с ней в „скорой помощи“, а потом еще трясся на автобусе за ее этим гипсовым Пресвятым Сердцем?

Он запнулся на этом „не я ли“ и решал — может, помпезно чуточку, когда Харбер, молодой герой-любовник, тронул его за плечо. Харбер ужасно нервничал, как-никак первый ангажемент, боялся прохлопать свой шанс. Мередит его высмотрел в „Поживем — увидим“[7]на экзамене в драматической школе.

— Доброе утро, — сказал Харбер, — простите, что помешал.

— У меня просто голова распухла, столько дел, — сказал Мередит. Отводя от мальчишки глаза, он разглядывал пальму, увядавшую в кадке подле рояля на подиуме.

Харбер, опешив, выпалил, что считает „Опасный поворот“[8]изумительной вещью, абсолютно изумительной. И Дотти Бланделл изумительна тоже. Кстати, сколько ей лет?

Глаза у Харбера были синие, кукольные, в черной густой оторочке.

— За сорок, — сказал Мередит.

Дотти было тридцать девять, но, состарь он ее хоть на двадцать лет, это бы ничуть не отпугнуло юнца. В который уж раз он подумал, как однообразен и скучен, в сущности, неусыпный отбор неподходящих объектов для страсти. Этому Джону Харберу лететь бы к Бэбз Осборн, как пчелке на цветок. Дон Алленби, мазохистке из мазохисток, в ногах бы валяться у Десмонда Фэрчайлда, садиста в вечно заломленном, как у водевильного комика, котелке.

— На чашечку кофе времени не найдется? — спросил Харбер. Он был сегодня в полосатом шарфе, по-детски обмотанном вокруг шеи.

— Едва ли, — сказал Мередит и был вознагражден удрученной ссутуленностью удалявшейся к лифту спины.

Пока плотники не построили выгородку на сцене театра, труппе разрешили пользоваться комнатой в верхнем этаже отеля. Она выходила на кассы, или на станцию, просторностью вполне соответствовала их задачам и была к тому же роскошно отделана красным деревом. При отходе или прибытии поезда голуби вспархивали с купольной крыши, клубы пара катили в окна, и Мередит себя чувствовал как на корме рассекающего бесплотные волны древнего брига.

В „Опасном повороте“ заняты трое мужчин и четыре женщины, причем все, кроме одной, подписали контракт на сезон. Исключение составляла Дон Алленби, дама за тридцать, взятая только на эту первую пьесу и со второй же репетиции смертельно втюрившаяся в Ричарда Сент-Айвза. Если за утренним чаем ей раньше давали чашку, она моментально ее всучала ему, объявляя, что он больше хочет пить. Стоило ему полезть в карман за трубкой, она уже, тут как тут, щелкала своей зажигалкой, вызвякивая „Вернись в Сорренто“.

Сент-Айвз был явно терроризирован. Загнанный в угол, похлопывал ее по плечу, а по лицу блуждала тем временем затравленная улыбка, как у хозяина, оглаживающего нервного пса, который может и тяпнуть. Он хихикал всякий раз, когда она к нему обращалась, и жался к Дотти Бланделл, ускакивая с ней под ручку, едва закончится репетиция.

В общем, он был сам виноват. Не надо было тогда в день читки с нею любезничать. Самонадеянно воображать, что ничего не случится, если он выкажет ей мелкие знаки внимания — этой дурнушке, от которой уже в десять утра повеивало спиртным, — и разливаться про интереснейшие фотографии, развешанные над лестницей, ведущей в партер.

— Все очень старые, — усердствовал он. — Некоторые одиннадцатого года.

— Какая прелесть! — зажглась она. — Ой, покажите!

Он опознавал некоторых актеров, схваченных камерой в самых животрепещущих позах, и по тому, как она морщила лоб, что-то ляпала невпопад, заключил, что она была бы куда просвещенней, если б носила очки.