Седьмая встреча - Хербьерг Вассму

Горм рассердился. Он чертыхнулся про себя,поднялся на крыльцо и позвонил сразу несколько раз. Где ей еще быть после такихзаголовков в газетах, где ей еще и быть, как не дома! Он посмотрел на часы иприказал себе звонить через каждые три минуты.

После пятого раза он сдался и сунул замерзшиепальцы в карман пальто. Там лежало письмо, которое он собирался занести вгалерею, чтобы его передали Руфи. В двери была щель для писем с медной крышкой.Через мгновение письмо уже было в квартире. Наклонившись и заглянув в щель,Горм увидел его. Он опустил медную крышку.

На улице он поднял воротник пальто. Видимо,Руфь первым же самолетом улетела в Берлин. Или в Нью-Йорк, кто знает.

Он брел мимо выступающих карнизов домов,заснеженных деревьев и башенок со шпилями. И думал со злостью, что мог бы быть рассыльнымили почтальоном. И разносить товары, письма и газеты совершенно безвозмездно,ведь он все равно ходит по одному и тому же маршруту вокруг дома Руфи наИнкогнитогата.

Боковыми улицами он подошел к Бугстадвейен иостановился перед витриной, заполненной всевозможными свечами. Большими ималенькими, толстыми и тонкими. Свечи для приборов, подсвечники, канделябры.

Факелы! — подумал он.

* * *

Были синие сумерки, снег продолжал сыпать.Горм заглянул в щель для писем. Его письмо все еще лежало там на полу. Назвонок опять никто не открыл. Он посмотрел на табличку, свидетельство о том,что дом находится под охраной.

Потом он спустился в палисадник и расставилфакелы. Он купил все, что были в магазине. Четыре больших пакета. Расставивфакелы, он начал по очереди зажигать их. Иногда он распрямлялся и смотрел насвою работу. Недолго, секунду, две. Один или двое прохожих замедлили шаг,проходя мимо. Какая-то пара остановилась у изгороди и с улыбкой наблюдала заним.

У Горма кончились спички, оставшиеся факелы онзажег от тех, что уже горели, и обжегся. С каждым зажженным факелом он поднималголову и смотрел, не покажется ли кто в окне. Никто не показался.

Закончив работу, Горм постоял под высоким кустомс пригнувшимися от снега ветками. Потом поднялся на каменное крыльцо и сновапозвонил. Безрезультатно.

Пламя факелов колебалось. Неужели она невидит, как это красиво?

Предприниматель Горм Гранде сделал то, чегоникогда в жизни не делал. Ради нее он вел себя как влюбленный юнец. Если бы онаэто видела!

Наконец он сделал последнее усилие ирасположил факелы в определенном порядке, видя перед собой глаза далматинца.

Самолет оставил в небе желто-белую полосу,из-за облаков она казалась пунктиром.

Люди в самолете смотрят вниз, думал он. Ивидят, как я I питаюсь изобразить в саду Руфи горящие глаза далматинца.

В соседнем доме открылась дверь. Староесогбенное существо, шаркая клетчатыми тапочками, вышло на свое барское крыльцо.Интеллигентным, но раздраженным тоном дама велела ему погасить факелы. Иначеона вызовет полицию.

— Ведь может случиться пожар! — сказала она.

Горм не погасил факелов. Но чувствуя, что унего не хватит духу позволить, чтобы его арестовали, он сделал вид, что ничегоне слышал, засунул руки в карманы и вышел на улицу.

Однако вынести охватившее его разочарование унего тоже не было сил. Сердечная мука сменилась гневом. Он мысленно увиделтабличку «Находится под охраной». Руфь дома и не открыла ему. Почему?

Я не уйду, пока этого не узнаю. Я долженпопасть в дом! — подумал он и остановился.

Конечно, Руфь не помнила, как она родилась.

Одна мысль о собственном рождении повергала еев дрожь. Ничего более отвратительного она не могла себе представить. Роды.Срамота и грязь, наказание Господне и тс-с... тс-с... ни слова об этом.Мерзкие, окровавленные тряпки.

Уж лучше верить в аиста. Но Руфь не помнила,чтобы когда-нибудь верила в него. Для этого стены в доме были слишком тонкие, ащели между половицами — слишком широкие.

Вся беда в том, что она родилась первой. ЧтоЙоргену пришлось ждать. Это она виновата, что он не такой, как другие. Вседетство ей услужливо напоминали об этом. Сначала никто из них не решался бытьпервым, но потом она все-таки протиснулась вперед.

Научившись читать, Руфь одно время думала, чтоэто умение дается лишь избранным, лишь тем, кто родился чистым. Это явствовалоиз книжек. Дети рождались по одиночке, их тут же заворачивали в кружева, чтобычистеньких и тихеньких предъявить Господу Богу. Но так было только в книжках.Там у людей словно вообще не существовало некоей части тела.

Некая нижняя часть тела Эмиссара"[2] и матери былаотвратительна. Это все знали, хотя и не говорили об этом.

Открывая коробку с цветными мелками и видякрасный мелок, Руфь часто думала о том, как она, протискиваясь первой на светБожий мимо головы Йоргена, повредила ее. Не с наружи, потому что снаружи головау Йоргена была гораздо красивее, чем ее собственная. А вот внутри... Мысленноона видела непоправимо испорченные извилины и сосуды. Они представляли собойсплошную красную кашу. Иногда это красное месиво заставляло Руфь вспоминатьматеринские выкидыши. Они все были красные, и это такой стыд, что и говорить обэтом нельзя было. Правда, со временем пни забывались, до следующего раза.Забыть же Йоргена было невозможно.

Потихоньку от всех Руфь рисовала, как родилсяЙорген. Ей казалось, что никто на свете, кроме нее, нарисовать такое не сможет.Но и у нее рисунок получился не таким, как ей хотелось. Ей хотелось изобразитьрождение Йоргена красиво и понятно. Она даже думала, что, если рисунокполучится красивым, она покажет его бабушке. Но все получалось только красным ичерным. И как будто сердитым. Она много раз принималась за этот рисунок, нобезуспешно.

Кончалось тем, что она комкала бумагу и совалаее в черную кухонную плиту. И тем не менее потом всегда со странным волнениемвглядывалась в золу. Как будто все головы, все мысли и вещи — весь мир пряталсяв этом сладковатом запахе жирных цветных мелков.Акварельные краски можно было смешивать до бесконечности. Каждый цвет в каждыймиг был неповторим, и создавала его она, Руфь. Она всегда мечтала о красках.Еще не открыв коробку с круглыми плюшками акварели — каждая лежала на своемопределенном месте, — она уже ощущала их запах. И это был не только аромат,воспринимаемый ноздрями, но и особый, незабываемый привкус во рту.

Руфь сидела за старомодной школьной партой,которую как будто вытесали из одного корня. Парта была рассчитана на двоих, и унее поднимались две крышки. Сверху было два круглых углубления для чернильниц идва продолговатых — для ручек. Вообще-то, парта была наклонная, и на ней почтиничего не держалось, если не считать бумаги и не очень скользких книг. Все, чтоне умещалось в небольших углублениях, скользило, падало и катилось по проходу.Ручки, мячики, клубки бечевки, стеклянные шарики, цветные мелки.