Ученик монстролога. Проклятье вендиго - Рик Янси

Я взглянул на гору писем на его столе. Что он имел в виду? Казалось, он всех знал. Только этим утром пришло письмо из Лондонского Королевского общества. Чувствуя, что он имеет в виду нечто более глубокое, я интуитивно ответил:

— Я, сэр. Я буду вас помнить.

— Ты! Ну, я думаю, у тебя не будет большого выбора. — Его глаза остановились на фонографе. — Знаешь ли ты, что я не всегда хотел стать ученым? Когда я был совсем молодым, меня снедало огромное желание стать поэтом.

Если бы он сказал, что его мозги сделаны из швейцарского сыра, то и тогда я бы не был так поражен.

— Поэтом, доктор Уортроп?

— О, да. Желание ушло, но темперамент, как ты мог заметить, остался. Я был очень романтичным, Уилл Генри, если ты можешь себе это вообразить.

— А что случилось? — спросил я.

— Я повзрослел.

Он положил один из своих длинных тонких пальцев на прорезиненный барабан и стал водить его кончиком по бороздкам, как слепой по азбуке Брайля.

— У поэзии нет будущего, Уилл Генри, — сказал он задумчиво. — Будущее принадлежит науке. Судьбу нашего вида определят Эдисоны и Теслы, а не Уодсворты или Уитмены. Поэты будут лежать на берегах Вавилона и плакать, отравленные плодами, которые выросли на месте, где гниют музы. Голоса поэтов потонут в гуле двигателей прогресса. Я предвижу день, когда все чувства будут сведены к определенным уравнениям химических реакций в наших мозгах. Надежда, вера, даже любовь — их местонахождение будет точно вычислено, и мы сможем показать пальцем и сказать: «Вот, в этом месте коры головного мозга лежит душа».

— Мне нравится поэзия, — сказал я.

— Да, а некоторым нравится заниматься резьбой, Уилл Генри, и поэтому они всегда будут искать дерево.

— Вы сохранили какие-то из своих стихов, доктор?

— Нет, не сохранил, и ты должен мне быть благодарен за это. Я писал ужасно.

— О чем вы писали?

— О том же, о чем пишут все поэты. Не могу понять, Уилл Генри, твоего редкостного дара ухватиться за самую несущественную часть проблемы и забить ее до смерти.

Чтобы доказать его неправоту, я сказал:

— Я никогда вас не забуду, сэр. Никогда. И весь мир не забудет. Вы будете более известны, чем Эдисон, Белл и все остальные вместе взятые. Я это обеспечу.

— Уйду в забвение, вернусь в ничтожество, из коего пришел, неоплаканный, бесславный, невоспетый… Это поэзия, если хочешь знать. Сэр Вальтер Скотт.

Он встал, и теперь его лицо светилось всей полнотой его страсти, одновременно устрашающей и странно прекрасной. Он выглядел как мистик или святой, свободный от оков своего эго и ото всех плотских желаний.

— Но я ничто. Моя память ничто. Моя работа — это все, и я не позволю выставить ее на посмешище. Пусть даже ценой своей жизни, но я этого не допущу, Уилл Генри. Если фон Хельрунг преуспеет, если мы позволим низвести нашу благородную миссию до изучения глупых суеверий толпы и начнем бормотать о природе вампира или зомби, словно они сидят за одним столом с мантикорами и антропофагами, то монстрология станет такой же мертвой, как алхимия, такой же смешной, как астрология, такой же серьезной, как представления с уродцами господина Барнума[2]! Взрослые люди, образованные люди, люди самого высокого ума и воспитания крестятся, как самые невежественные крестьяне, когда проходят мимо этого дома. «Какие странные и неестественные вещи творятся здесь, в доме Уортропа!» А ведь ты сам можешь удостовериться, что здесь нет ничего странного и неестественного, что я занимаюсь самыми естественными вещами, что если бы не я и не другие подобные мне люди, то эти дураки вполне могли бы сейчас давиться своими внутренностями или перевариваться в животе какого-нибудь чудовища, не более странного, чем обычная муха!

Он глубоко вдохнул, делая паузу перед продолжением своей симфонии, и неожиданно замер, слегка склонив голову набок. Я прислушался, но не услышал ничего, кроме легкого постукивания капель по окну и ритмичного тиканья каминных часов.

— Здесь кто-то есть, — сказал он. Он повернулся и посмотрел сквозь жалюзи. Я не видел ничего, кроме отражения его худого лица. Какие у него впавшие щеки! Какая бледная кожа! Он так мужественно говорил о своем предназначении, но знал ли он, как сам он близок к ничтожеству, из которого пришел? — Быстро к дверям, Уилл Генри. Кто бы там ни был, помни, что я нездоров и никого не принимаю. Ну, чего же ты ждешь? Пошевеливайся, Уилл Генри, пошевеливайся!

Спустя секунду зазвонил звонок. Монстролог закрыл за мной дверь кабинета. Я зажег в прихожей рожки, чтобы рассеять густо лежавшие тени неестественного, широко распахнул дверь и увидел самую прекрасную женщину, какую я когда-либо встречал за все годы своей слишком долгой жизни.

— Привет, — сказала она с озадаченной улыбкой. — Боюсь, что я не туда попала. Я ищу дом Пеллинора Уортропа.

— Это и есть дом доктора Уортропа, — ответил я не вполне твердым голосом. Еще более поразительным, чем ее облик, было само ее присутствие у наших дверей. За все время, что я жил у доктора, к нему никогда не приходили дамы. Такого просто не бывало. Крыльцо дома 425 по Харрингтон Лейн было не для порядочных дам.

— Очень хорошо. А то я уж было подумала, что не туда попала.

Не дожидаясь моего приглашения, она вошла в вестибюль, сняла свой серый дорожный плащ и поправила шляпу. Из-под заколки выбилась прядь рыжих волос, и с нее на изящную шею капала вода. Лицо дамы лучилось под лампами, мокрое от дождя и безупречное — если только не считать дефектом симпатичную россыпь веснушек на носу и на щеках, — хотя я готов признать, что оно показалось мне совершенным не из-за освещения.

В высшей степени странно, что я, без труда в мельчайших подробностях описывающий различные проявления страшного ремесла доктора Уортропа и ужасных обитателей тьмы во всей их чудовищности, теперь терзаю свой словарный запас, подыскивая слова, столь же эфемерные, как блуждающие огни на болотах, чтобы воздать должное женщине, встреченной мною в тот летний день семьдесят лет назад. Я мог бы рассказать, как на ее великолепных локонах играл свет — но что из того? Я мог бы говорить о ее карих глазах с искрящимися вкраплениями зеленого — но и этого было бы мало. Есть вещи слишком ужасные, чтобы их вспоминать, и слишком прекрасные, чтобы их воскресить.

— Можно ему передать, что с ним хочет переговорить миссис Чанлер? — спросила дама. Она тепло улыбнулась.

Я пробормотал что-то совершенно невнятное, что, однако, никак не умалило ее улыбки.

— Он ведь здесь, не так ли?