Жабы и гадюки. Документально-фантастический роман о политической жизни и пути к просветлению в тридцати трёх коэнах - Герман Садулаев

Я вышел на поле. Маленький красный самолётик кружил высоко-высоко. От самолётика отделилась точка и стала приближаться к земле. Скоро вспыхнул радужный купол портативного парашюта и, кружась, полетел вниз. Завидев меня, парашютист стал направлять движение, подбирая стропы. И приземлился аккурат в нескольких метрах. Отцепился от спасательного зонтика и подошёл ко мне.

Сказал: здравствуйте. Вы, верно, тот самый начинающий политик, насчёт которого мне звонили из конторы? Шимода протянул мне визитку, которая совершенно естественно была вытянута им из нагрудного кармана комбинезона. На визитке было напечатано: «Иван Шимода. Советник». И всё. Ни чей советник. Ни номера телефона. Ни адреса. Абсолютно бесполезная визитка. Я пожал Шимоде руку и дал свою визитку. На моей визитке было выгравировано серебром «Эрманарих Казбекович Сагалаев. Союз Писателей Евразии (СП ЕА). Социалистическая Партия Евразии (СПЕА)». На визитке были также эмблемы СП ЕА и СПЕА (костёр, вырывающийся из открытой книги и золотой олень в прыжке, справа налево). И, разумеется, телефоны и адреса.

Держа в руке смешную визитку советника я спросил: фамилия, наверное, ненастоящая? Шимода ответил: а у вас? У вас настоящая? Я немного смутился. На секунду меня словно ударило током, мне показалось, что меня раскрыли, разоблачили: конечно же, моя фамилия ненастоящая. И имя. И отчество. И я сам ненастоящий. Иностранный шпион. Так подействовали на меня глубокие зелёные глаза Ивана Шимоды, которыми Иван Шимода смотрел на меня, в меня и через меня.

Но я быстро оправился от шока, взял себя в руки, собрался, перегруппировался и ответил с достоинством: по крайней мере, эта фамилия указана в моём паспорте. Иван Шимода процитировал «если мы те, о ком был написан наш паспорт». И тогда я расслабился. Я почувствовал к Шимоде искреннюю симпатию. Мне уже пятый десяток, а я сохраняю свои юношеские суеверия, мне до сих пор кажется, что человек, знающий наизусть БГ, не может быть плохим или чужим.

Мы решили прогуляться по краю поля. Я сказал Шимоде: кстати, ведь «наш паспорт» – это неправильно. «Мой паспорт». А если наши, то паспорта. Наш паспорт – это значит, что у нас один паспорт, один на всех. А как там точно поётся? Шимода ответил: на разных концертах по-разному. Иногда – «если я тот, о ком был написан мой паспорт», иногда – «если мы те…» и так далее. А иногда вообще совсем по-другому. Я засмеялся: БГ такой, он может. Шимода сказал: да ведь никакой разницы и нет.

Шимода предложил перейти на ты, и мы перешли на ты. Шимода был примерно моего возраста. Потом оказалось, что он старше меня на два года. Но возраст Шимоды, вернее, его облик, то, сколько можно было ему «дать» на вид, этот внешний возраст у Шимоды менялся как окраска у хамелеона. Иногда Шимода выглядел как молодой, тридцатилетний, иногда – на свои сорок, а часто бывало и так, что Шимода казался старым, пятидесятилетним.

Я спросил: а зачем ты прыгаешь? Шимода ответил скучно и предсказуемо: знаешь, просто я очень боюсь высоты. Я сказал: я тоже очень боюсь высоты. Но я не прыгаю. Наверное, именно поэтому. Ты не находишь, что это логично? Шимода сказал: нет. Ты боишься высоты, и ты не прыгаешь. Зачем же ты живёшь?

Я завёлся: ага. Ты преодолеваешь себя. Мы все должны преодолевать себя. А кто этот я, который преодолевает себя? Разве это не тот же самый я, которого он преодолевает? И какая разница, какой из меня преодолеет какого другого? Не буду ли тот же самый я – победителем? И тот же самый я – проигравшим? Зачем же тогда прыгать? Считай, что я преодолел себя тем, что я не прыгаю. Я преодолел одного себя, который хотел преодолеть другого себя, того, который боится высоты. Так что я ещё лучше преодолел себя, я победитель второго уровня.

Шимода радостно улыбнулся. Мне показалось, что теперь и он проникся ко мне симпатией. Шимода сказал: всё правильно. Ты молодец. Тебе не надо прыгать. А я прыгаю не для того, чтобы кого-то преодолеть. Или победить. Просто, знаешь, в те несколько минут, которые предшествуют прыжку, ты видишь этого себя. Маленького котёнка. Или крысёнка. Который забился в угол где-то там, внизу живота. И верещит. И ты понимаешь: некого тут побеждать. Велико геройство – утопить котёнка в ведре. Некого преодолевать. И некому. Никого нет. И делаешь шаг, выходишь. А там – небо.

Так получилось, что Марат не смог мне ничем помочь. У него самого начались тяжёлые времена. Мой переезд в Петербург оказался прыжком в неизвестность, прыжком без парашюта. Мне было негде жить. И не на что. Я делал то, что по-русски называется «мыкаться». Если бы я пил, я бы стал бомжем, как герой романа Иличевского «Матис». Но я не пил. А ещё я был молод, очень молод. Когда ты так молод, то все житейские неустройства переносятся легко, как опыт и приключение. Если бы я оказался на улице сейчас, я бы погиб.

Я не пил, не употреблял наркотики, я был молод, здоров, у меня были знакомые, друзья, которые, хоть не могли пристроить меня окончательно, но чем-то помогали, я мог работать, я пытался устроиться там и сям, я выжил. А, собственно, жил я в разных интересных местах. Я ночевал в подвале, на складе розничного магазина, где работал сторожем наш давний брат по зороастризму. На стройке, куда устроился разнорабочим, сначала, а потом – снабженцем. Раскладывал свой спальный мешок на эстраде кафе, где мы с ребятами выступали. Да, и в самодеятельном театре жил, укладывался прямо на декорации. Но я прогрессировал, рос. Через несколько лет я занимал мансарду на Литейном проспекте, с видом на аутентичный двор-колодец и романтические петербуржские крыши.

В тот период я занимался рок-н-роллом. Я исполнял свою мечту стать знаменитым музыкантом. Стать рок-звездой. Как всегда, вначале у меня получалось. У меня было музыкальное образование: три класса музыкальной школы по классу фортепиано и пятёрка по «сольфеджио». Я знал не три, а целых пять аккордов на гитаре. Году в 1996-м или около этого из меня вдруг полезла интересная музыка. Она шла непрерывным потоком, вместе со словами для песен. Мне оставалось только ставить разметку, нарезать плотное, как агар-агар, вдохновение на куски трэков. Быстро нашлись ребята для группы, и мы стали петь. Мы стали играть в рок-клубах, а тогда в Петербурге их было несколько: Молоко, Дикая Сторона, чорт их знает, всех не упомнишь. Мы выступали в сборных концертах. Нас заметили. Нас ставили к себе на разогрев «Милитари Джейн» – тот самый, что стал «Пилотом» и «Ленинград» – тот самый, что стал «Ленинградом». Мы выпустили альбом, о котором была рецензия в журнале Fuzz, и рецензия была благоприятной. Мы пели на второстепенных телеканалах и попали в ротацию на радио.

Ещё бы чуть-чуть. Но мы решили сменить концепцию. Мы решили экспериментировать со звуком. И всё пошло прахом. Журнал Fuzz охарактеризовал наш второй альбом так, что после рецензии нам следовало всем троим застрелиться. Собственно, мы так и сделали. Мы рассорились и разошлись по своим углам. Я записал в свой актив попытку стать рок-звездой и провал. Но, чорт побери, это было круто.

Сцена, софиты, гитары, девчонки, вопящие около сцены (потом те же самые девчонки, вопящие в твоей скрипящей кровати), грим, интервью, съёмка, опять концерт. У меня всё было. А потом всё кончилось. И вскоре музыка перестала в меня заливаться и истекать из меня. Просто перестала и всё. И мне совсем не удивительно, что Пол Макартни не сочинил новой Yesterday, а Пинк Флойд не записал вторую «Стену». Просто в тебя перестаёт затекать и вытекать из тебя нечему. И те, которым не повезло, они успевают стать богатыми и знаменитыми и потом всю жизнь поют свой единственный хит, про отель Калифорния, и записывают новые трэки, такие, в общем, неплохие, качественные. И продают альбомы. И ведут телешоу. И ещё что-то делают, чорт побери. Ну а те, которым, как мне, повезло, они выбывают из шоу чуть раньше, чем теряют свой дар.