Очередь - Ольга Грушина

У нее за спиной кто-то шаркал. Пряча лицо в воротник и сутулясь от ветра, прохожий на ходу бормотал:

— Совсем страх потеряли, да? Шутник нашелся: явился, прилепил цидульку и дальше гуляет…

Сердце ее застучало.

— Простите, пожалуйста, — окликнула она, — а вы не скажете, что здесь все-таки будут давать? В понедельник?

Она поймала себя на том, что задерживает дыхание, что страшится ответа — страшится, что ночь бросит ей в лицо: «Стиральный порошок!» или: «Носки!» Ей уже не хотелось ничего банального, ничего обыденного — как будто, вопреки всякому здравому смыслу, она и в самом деле поверила, что это — это неизвестно что — было неким таинственным, чудесным подарком на день рождения, предназначенным для нее одной.

Прохожий успел отойти на полквартала вперед и теперь лишь смутно маячил густо-темным пятном на фоне темноты, но его слова сердито разрубили пустынную улицу:

— Да откуда я знаю! Никто не знает! Если вам так интересно, гражданка, взяли бы да постояли в очереди!

Выдыхая, Анна подхватила сумку и авоську, а потом двинулась через снегопад, и с каждым ее шагом в воздух взметались маленькие искристые вихри. На углу, прямо на кромке тротуара, сидел безумный старец из ее сна и недокуренной папироской чертил в воздухе загадочный светящийся знак; Анна прошла мимо с рассеянной улыбкой и все еще улыбалась, отпирая дверь в квартиру.

Потом ею на несколько дней овладела какая-то забывчивость: все рабочие и домашние дела она выполняла бездумно, по инерции. В ночь с воскресенья на понедельник, накануне открытия киоска, она долго лежала без сна, наблюдая, как редкие огни фар спотыкаются о валун спящего мужа, и вспоминала, как однажды, лет пять назад… нет, уже не пять, а семь (тогда, помнится, отмечали славную тридцатую годовщину и весь город трепетал от гирлянд и праздничных знамен, которые терзал ноябрьский ветер) — как однажды, семь лет тому назад, она принесла домой квадратную жестяную коробочку.

На крышке была картинка — слон под экзотической попоной, богато расшитой красно-золотыми узорами. Долго она не решалась эту крышку снять, сидя в одиночестве под тусклой кухонной лампочкой и не выпуская из рук заветную коробку. В конце концов она бережно поддела крышку ножом вдоль всего края, а потом осторожно подтолкнула и приподняла, выпуская на волю сухой, насыщенный, восхитительный запах, ни на что в особенности не похожий и в то же время, как она обнаружила, таивший в себе целую сокровищницу других ароматов. Они наперебой хлынули в тесную кухню: яркие арбузные нотки утренней майской прохлады за городом, пьянящая сладость лунных июньских вечеров, сочность июльских трав подле светлой дачной веранды, опрокидывающейся на волне смеха в колодец ночной синевы.

Странно, подумалось ей, как память умудряется отбирать и хранить запахи, да еще с такой точностью, будто они — раритеты из бесценной коллекции, разложенные на черном бархате потайных ящичков и готовые выдать свои темные, поблескивающие секреты, лишь только один из этих давно забытых ароматов вырвется наружу. Ее мать сняла эту дачу в последнее лето прежней жизни. Были там какие-то дети, соседи, знакомые. Беспорядочно, на едином дыхании, она вспомнила, как постукивали ложечки о фарфор чашек и как взлетала невесомыми, зачарованными ритмами печальная мелодия, которую мама играла на смешном шатком пианино всякий раз, когда на чай собирались гости. У самой Анны слуха не было никакого, да она, по правде сказать, и не особенно тянулась к музыке, предпочитая тишину, однако это была совершенно особая мелодия, грустная, простая, но почему-то необыкновенная, и ее звуки неизменно вызывали у Анны такое ощущение, будто чьи-то холодные, проворные пальцы в серебряных наперстках бегали вверх-вниз по клавикордам ее позвоночника.

Склоняясь над заветной жестянкой с нарисованным слоном, она попыталась напеть тот мотив, но он ей не давался. Потом скрипнули половицы, и она поймала на себе притихший взгляд матери: та своими длинными, до боли тонкими пальцами сжимала у шеи бархатный ворот старого лилового халата. Усилием воли Анна сделала унылое лицо — и тогда мать заговорила.

— Настоящий, как раньше, что за прелесть, давай-ка заварим нам с тобой по чашечке? — сказала она обыденным, ровным тоном, будто именно так и общалась все время с Анной, будто не хранила годами отчужденное молчание, от которого можно было дойти до белого каления, — и Анна почувствовала, что получила высочайшее разрешение еще немного побыть счастливой, и ей пришлось быстро отвернуться и, чтобы скрыть навернувшиеся слезы, впериться в кухонное окно, где отражался невероятно прямой материнский силуэт.

После того как чай закончился, коробочку она, естественно, выбрасывать не стала. Время от времени, когда никто не видел, она открывала крышку, совала нос в прохладную металлическую пустоту и вдыхала, вдыхала, пытаясь вспомнить; однако новые воспоминания так и не приходили, звуки музыки не складывались в стройную мелодию, а мать по прошествии времени опять начала поджимать губы и впала в привычное молчание. Через год-другой Анна приспособила эту коробку для хранения разнокалиберных пуговиц. У сына была привычка крутить пуговицы на одежде, и они вечно отрывались.

Рано утром в понедельник она совершила нечто уму непостижимое: позвонила в школьную канцелярию и начала чихать в трубку.

— Ой, да, сейчас такой грипп ходит, — посочувствовала секретарша. — Эмилия Христиановна тоже приболела. Вам надо сок одного лимона на стакан кипятку — и пить.

— Прямо сейчас приготовлю, — солгала Анна, впопыхах оделась, достала семейную заначку из носка, хранившегося в нижнем ящике секретера (чем черт не шутит: вдруг завезут что-нибудь дорогостоящее) и вышла на улицу, прижимая к груди сумочку.

Несмотря на ранний час, в очереди уже стояли человек тридцать, а то и сорок. Одна женщина, приземистая, в ботах «прощай, молодость», смахивала на их школьную физичку, но лицо ее почти полностью скрывал шерстяной платок, и Анна толком не разглядела. На всякий случай она и сама натянула шарф чуть ли не до глаз, потом открыла прихваченную из дома книгу — новый сборник выдающегося поэта-лауреата, чьи стихи она постоянно задавала детям учить наизусть, и стала читать, повторяя отдельные фразы полушепотом — учительская привычка:

Руины прошлого

У ног лежат.

Над темным крошевом

Стрижи кружат.

Труду свободному

Не нужен храм…

— Здрасьте, — послышался знакомый голос у нее за спиной, — вы уже тут? Не возражаете, я с вами встану?

Сегодня губная помада была оранжевой — совершенно ей не к лицу, злорадно отметила про себя Анна.

— Зачем же лезть без очереди, — сказала она вслух. — Вставайте в конец.

Народу прибывало.

— И встану; я — в отличие от некоторых — пресмыкаться не обучена, — заявила женщина и начала удаляться, презрительно качнув экстравагантными серьгами.

— Хоть бы вам не хватило! — выкрикнула ей вслед Анна и тут же, заметив, что приземистая тетка — то ли Эмилия Христиановна, то ли нет — зыркнула в ее сторону, устыдилась своей неожиданной склочности и поспешно спряталась за книгой.