Вокзал потерянных снов - Чайна Мьевилль

Лин уже пыталась описать Айзеку свое видение города.

«Я вижу ясно, как и ты, даже яснее. Для тебя все недифференцированно. В одном углу — развалины трущоб, в другом — новенький поезд со сверкающими поршнями, в третьем — какая-то тетка, намалеванная на брюхе старого грязно-серого дирижабля… Тебе приходится воспринимать это как одну картинку. Жуткая каша! Никакого смысла, противоречит самому себе, сплошная путаница. Для меня каждая маленькая часть представляется как нечто целое, каждая хоть на малую толику отличается от соседней».

В течение полутора недель Айзек пребывал под впечатлением от услышанного. Он, как водится, исписал кучу страниц и просмотрел кучу книг о зрении у насекомых; он подвергал Лин утомительным экспериментам на восприятие глубины и дальность видения; и еще было чтение, поразившее его больше всего, поскольку он знал, что Лин это дается не просто и что ей приходится напрягать зрение, как слабовидящему человеку.

Однако его интерес быстро угас. Человеческий мозг не способен осмыслить то, что видит хепри.

Улицы вокруг Лин были запружены людом Пряной долины: кто подворовывал, кто просил милостыню, кто торговал или скрупулезно рылся в мусорных кучах, там и сям раскиданных вдоль дороги. Дети резвились, волоча за собой бесполезные, неработающие конструкции, собранные из утиля. Редкие прохожие с неодобрительной гримасой на лицах шагали мимо.

Башмаки Лин были мокры от органической жижи, покрывавшей дорогу, — неплохая пожива для вороватых бестий, выглядывающих из канав. Вокруг нее мрачно нависали дома с плоскими крышами, над провалами между ними были перекинуты мостики из досок. Это были пути бегства, альтернативные дороги, улицы в городе крыш над Нью-Кробюзоном.

Только несколько детей бросили ей вслед оскорбительные слова. В этом районе уже привыкли к ксениям. Лин осязала космополитичную природу тех, кто ее окружал, мельчайшие секреции разнообразнейших рас, из которых ей были знакомы лишь немногие. Тут был и мускусный запах других хепри, и сырой дух водяных, а откуда-то даже доносился восхитительный аромат кактусов.

Лин свернула за угол, на мощеную дорогу, огибавшую Собек-Крус. Вдоль всей железной ограды в ожидании стояли повозки. Всех разновидностей. Двухколесные, четырехколесные, запряженные лошадьми, насмешливыми пернатыми птероящерами, пыхтящими паровыми конструкциями на гусеничном ходу… а порой и переделанными — несчастными мужчинами и женщинами, совмещающими в себе одновременно и машину, и водителя.

Лин встала перед рядами извозчиков и помахала рукой. К счастью, на призыв откликнулся первый из стоящих в ряду извозчиков, направив в ее сторону свою норовистую с виду пташку.

— Куда?

Он наклонился, чтобы прочесть инструкции, которые Лин аккуратно написала в своем блокноте.

— Годится, — сказал он и дернул головой, приглашая ее в свой экипаж.

Двухместная повозка была открытой, что позволяло Лин смотреть по сторонам, пока они ехали через южные окраины города. Огромная нелетающая птица подскакивала и переваливалась на ходу, и эти движения плавно передавались колесам. Лин откинулась на спинку сиденья и перечла собственные инструкции извозчику.

Айзек бы ее поступка не одобрил.

Лин действительно нужны были красильные ягоды, и она действительно отправилась за ними в Кинкен. Это была правда. И один из ее друзей, Корнфед Дайхат, действительно держал выставочный салон в Шумных холмах. Но она не могла приехать к нему. Она решила подстраховаться — переговорила с Корнфедом и попросила подтвердить, что была у него, если Айзек спросит. Корнфед был польщен; откинув со лба седую прядь, он с жаром восклицал: «Да обрушится на меня вечное проклятие, если оброню об этом хоть словечко». Он явно полагал, что Лин изменяет Айзеку, и почел за честь, что ему довелось стать участником ее и без того уже скандальной сексуальной жизни. Лин никак не могла поспеть на его выставку. У нее были дела в другом месте.

Коляска двигалась в сторону реки. Когда деревянные колеса застучали по крупному булыжнику, повозку затрясло. Они повернули на Седрахскую улицу. Теперь рынок оказался южнее; они уже были в том месте, где кончается изобилие овощей, моллюсков и перезрелых фруктов.

Впереди, тяжело нависая над низкими домами, показалась милицейская башня Мушиная сторона. Огромный, широкий грязноватый столб, выглядевший приземисто и убого, несмотря на свои тридцать шесть этажей. Его фасады были испещрены узкими, словно бойницы, окнами с темными матовыми стеклами, не отражавшими никакого света. Бетонная шкура башни была ноздреватой и шелушащейся. В трех милях к северу Лин заметила еще более высокое строение — это был Штырь, штаб милиции, который впивался в землю, как бетонный шип в сердце города.

Лин вытянула шею. Над верхушкой башни Мушиная сторона некрасиво висел полунаполненный воздухом дирижабль. Он колыхался, то обвисая, то раздуваясь, как умирающая рыбина. Даже сквозь слои воздуха Лин чувствовала шум мотора этого дирижабля, стремящегося исчезнуть в тучах цвета ружейной стали.

Кроме того, слышалось еще какое-то неясное бормотание, жужжание, диссонировавшее с гудением воздушного корабля. Где-то неподалеку покачнулась опорная стойка, и милицейский вагончик с головокружительной скоростью промчался к северу, в сторону башни. Он пронесся во весь опор высоко-высоко над землей, подвешенный к воздушному рельсу, который пронзал башню, словно гигантская игла, и терялся в южном и северном направлениях. Вдруг вагончик резко остановился, стукнувшись о буфер. Из него показались люди, но коляска проехала мимо прежде, чем Лин успела что-либо еще разглядеть.

Вот уже второй раз за этот день Лин насладилась ароматом, выделяемым людьми-кактусами, или попросту кактами, когда пернатый птероящер заскакал по направлению к Оранжерее, что в Речной шкуре. Представители кактусовой молодежи, которую не допускали под высоченный стеклянный купол (чьи причудливые грани виднелись на востоке, в самом центре квартала), небольшими группами стояли, привалившись к стенам домов с закрытыми ставнями и дешевым рекламным вывескам. Юные какты поигрывали мачете. Их иглы были выстрижены в виде диких рисунков, а нежно-зеленая кожа — вся исполосована страшными рубцами. Они без всякого интереса проводили повозку глазами.

Внезапно Седрахская улица резко пошла под уклон. Коляска, балансируя, покатилась по высокому гребню, с которого круто сбегали улочки. Перед Лин и ее извозчиком открылся вид на серые, кое-где покрытые снежными шапками горные зубцы, величественно поднимающиеся к западу от города. Впереди лениво текла река Вар.

Из темных окон, вырубленных прямо в ее кирпичных берегах — некоторые даже ниже уровня полной воды, — доносились приглушенные крики и заводской гул. Окна тюрем, пыточных камер, цехов и их ублюдочных гибридов — пенитенциарных фабрик, где переделывали приговоренных. Лодки, натужно кашляя и отрыгивая, ползли по черной воде.

Завиднелись остроконечные башни моста Набоба. А позади них — шиферные крыши, сгорбленные, как людские плечи в холодную погоду, прогнившие стены, удерживаемые от обрушения лишь подпорками и органическим цементом, вонь, которую ни с чем не спутаешь, — Кинкенские бойни.