Кровь королей - Сурен Цормудян

Пусть охота на пеших драконов – привилегия знатных особ, лысый, круглоголовый ученый раб, к тому же евнух, Фатис Кергелен отправился на нее тоже. Хотя принц Леон уже стал что-то понимать в тассирийском наречии, его сквайр Кристан Брекенридж также учил язык, а знавший его немного до визита в империю охранитель Леона сир Харольд Нордвуд постепенно пополнял свой словарь, без недопонимания все равно не обходилось. Именно поэтому с гринвельдскими посланниками был отправлен толмачом раб Кергелен, в совершенстве владевший обоими языками.

Процессия собралась внушительная. Чуть более полусотни одних только всадников на верблюдах, и половина всадников – вооруженные воины. С десяток верблюдов тянули огромную повозку, назначение которой Леону было непонятно.

Среди знатных особ гринвельдский принц знал мало кого. Сам император от охоты воздержался, объявив, что она устроена в честь заморских гостей, а не его божественного величия. Но, как оказалось, среди них был ниччар. Так называли в Тассирии главного полководца императорской армии, имя которого Леон никак не мог запомнить. Зато внешность ниччара тассирийского забыть было нелегко. Пятидесятилетний великан был необычайно могуч, хотя Леон давно был уверен, что все тассирийцы малорослы. Ниччар носил сверкающие на солнце черные усы, которые обильно смазывал какими-то маслами, чтобы закрученные кончики смотрели вверх, и узкую бородку клином. Взгляд больших черных глаз был свиреп. Старый шрам спускался со лба на скулу, по пути рассекая правую бровь. Весь его вид говорил о том, что это сильный, бывалый и умелый воин. Леон мог бы радоваться, что они теперь в союзниках и что тассирийской армией командует такой человек. Однако он так и не забыл жуткое действо, когда на пиру в загородной резиденции императора был устроен потешный бой, во время которого тассирийские воины расправились с тысячами пленников и рабов, оружие которых не годилось даже для защиты от диких собак. Столь бессмысленная жестокость поразила принца надолго. Может, на всю жизнь.

Караван неспешно двигался на юг. Верблюды оказались не из тех животных, которых можно пришпорить и пустить в галоп, хотя, как поведал Кергелен, когда захотят, они умеют быть резвыми.

Леон поначалу удивился, увидев Фатиса в седле. Ведь рабам не только воспрещалось носить парики, но и сидеть верхом. Однако, как выяснилось, на верблюдов запрет не распространялся. Только на лошадей и слонов.

Нежелание куда-либо спешить было свойственно не только двугорбым животным. Вся жизнь в Тассирии текла медленно и томно. Кипучую деятельность можно было наблюдать лишь на пристанях и на рынке. В иных же местах тассирийцы вели себя так, словно спешка – жуткое прегрешение. Видимо, это из-за солнца. Оно жарило, не зная никакой пощады. Иногда, крайне редко, на небе появлялись облака, но их было так мало, что они едва бросали тень на диковинный знойный мир. А вот дождя за те долгие недели, что Леон со спутниками пробыли в империи, не было. Как только тассирийцы умудрялись что-то выращивать?

Во второй половине дня, когда миновали обширные угодья, относящиеся все к той же загородной резиденции, Леон получил ответ. Караван двигался по дороге, вымощенной каменными глыбами. Неизвестно, как этого удалось добиться, но камни были совершенно плоскими и плотно подогнаны друг к другу. Слева по ходу лежали огромные зеленые поля. Тут и там можно было разглядеть трудящихся крестьян и тележки с мулами. Некоторые мулы не тянули тележки, а несли большие плетеные корзины по бокам. Через равные промежутки гладь полей пересекали зеркальные полосы оросительных каналов.

– На востоке протекает великая река Гибракта. Каналы идут от нее, – пояснял Фатис Кергелен. – И этим каналам уже почти тысяча лет…

Все это было, конечно, весьма занимательно, но рассказы о повадках верблюдов и о великих трудах по орошению пустыни Леон слушал рассеянно. Более всего мысли молодого гринвельдского принца занимала Инара, прекрасная наложница императора Шерегеша Двенадцатого, одна из трех его мильнери, девственница, которая должна была пройти инициацию, то есть возлечь с повелителем и лишиться невинности. В то самое время, пока Леон, потерявший всяческий покой от любви к девушке, на которую даже смотреть нельзя, будет участвовать в глупом развлечении, именуемом охотой на пеших драконов.

Леон вспоминал ночи, что он провел на верхней площадке башни, рядом с соломенным истуканом, изображающим стража с большим луком. Вспоминал, как предложенная ему, дабы скрасить одиночество, рабыня Шатиса отвела его на эту площадку и показала лицо Инары, обычно скрытое от посторонних глаз вуалью. Тогда он почувствовал, что земля, весь сущий мир ушли из-под ног. Тогда он понял, что впервые полюбил. Следующей ночью чувства снова привели его на площадку, и непостижимым образом на свою террасу вышла и Инара. А потом он слушал ее голос, томно и с мягким акцентом произносивший его имя.

Теперь он не мог представить, как переживет грядущие ночи, вдали от императорского дворца, вдали от нее. Как можно дышать, если нет воздуха? Как можно жить дальше, если не подняться на вершину башни и не встретиться глазами с ней? А потом дарить друг другу улыбки и вместе любоваться звездами.

Совсем недавно он лишь хотел увидеть лицо той, чьи глаза под розовой вуалью его так манили. И то, скорее из любопытства. Потом он увидел ее лик, и захотел услышать ее голос…

– Леон, – сказала она тогда.

И голос ее был столь же прекрасен. Теперь он жаждал большего. Он хотел ощутить бархатистость ее ладони, вкус ее губ, запах волос, тепло дыхания, услышать вскрик наслаждения…

«Леон, Леон! – кричал то и дело он мысленно и почему-то голосом своего бывшего наставника Вэйлорда. – Опомнись! Она собственность императора! С каждым разом ты жаждешь большего и однажды пожелаешь ее отнять у Шерегеша! Во что бы то ни стало отнять! Но ведь ты принц Гринвельда, а он император Тассирии! Бестолковый юнец, тебе что-нибудь говорит слово „война“?!»

«Будьте вы все прокляты! Я люблю ее!» – вопил в черепе уже его собственный голос.

Леон тряхнул головой и попытался сосредоточить внимание на верблюдах и людях. Скорей бы уже появились эти проклятые пешие драконы. Пусть хоть что-нибудь отвлечет его от тоски и тревоги. И от мысли, что в ночь, когда Инара окажется в постели с императором, он бы с удовольствием перерезал напомаженному старикашке глотку раньше, чем тот окропит ложе кровью поруганной девы…

Фатис Кергелен позволил себе выдвинуться вперед. Поравнявшись с Харольдом Нордвудом, завел оживленную беседу. Видимо, раб заметил, что принц Леон слушает его совершенно безучастно.

Молодой сквайр Кристан Брекенридж едет справа и тоже невесел. К слову, племянник главы дома Брекенриджей, чьим фамильным гербом являлись акульи челюсти, был ровесником принца. Обоим по восемнадцать. Однако Леон почему-то всегда ощущал себя старше. Может, из-за характера своего, более жесткого и полного пороков. Может, из-за того, что Кристан выглядел слишком юным даже для своего возраста.

Оруженосец старался не смотреть в сторону принца и уж подавно не осмеливался заговорить. Его снедала обида на Леона. И наверняка молодой Брекенридж тосковал по своей Никки не меньше, чем Леон по Инаре.