С чужого на свой и обратно. Записки переводчицы английской полиции - Светлана Саврасова

Мне снится, что я сижу на лугу. Бабочки справа, овечки слева, изумительной облачной белизны. Пастораль. Тут с растущей вблизи рябины – на фоне тихого бренчания балалайки – отрывается лист и медленно планирует в мою сторону. Не притягиваю его своим вниманием, но и не препятствую. Даже и не смотрю на него, но каким-то образом, глазами и разумом, угадываю весь его путь. Лист тихонько падает рядом, будто решил полежать на этом лугу возле шотландского пледа. Во! Это же листовка с фотографией моего любимого… Господи, какой же он красивый. Эта горбинка на носу, эта седина на правой брови, этот стальной взгляд. Это мой образок. Оправить его в рамку и часами стоять перед ним на коленях в экстазе. Рамка обязательна, чтобы закрыть надпись сверху: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ». Лист грустно спрашивает у меня: «Почему ему так важно, чтобы весь мир его разыскивал? Он что, себя уже совсем потерял? Надеется, что когда кто-то его отыщет, тогда и он сам себя найдет?» Что это за странное дерево с такими листьями, прямо не рябина, а какой-то следователь?

Просыпаюсь, не испытывая желания жить. Это единственное известное мне желание, которое можно узнать по его отсутствию. Когда его достаточно, чтобы жизнь продолжалась, она и идет себе дальше. Тогда ты живешь нормально. Сегодня не так. Знаю, что живу, ощущаю себя, но это знание и это ощущение ничем не соединены. Нет желания существовать таким образом, a другим не овладела. Ну и вот…

Я хочу умереть.

Я готова совершить самоубийство.

Слишком много знаю о самоубийствах, чтобы тянуть с этим. А то все может уйти в песок, и у меня на совести появится еще одно невыполненное решение.

Сейчас для этого хорошее время. Пытаюсь вспомнить какую-нибудь свою боль или проблему. Что бы у себя такое найти? Ношу в себе вирус герпеса. Пару раз в год он вылазит на губе. Не знаю, известно ли вам, что его называют еще вирусом меланхолии, и хотя мы, герпесники, реже заболеваем раком и СПИДом, однако чаще совершаем самоубийства. Этот страшный вирус, так же как СПИД или какая-нибудь другая подобная зараза, гнездится в иммунной системе. Поэтому, когда малярия или там рак пытаются туда пролезть, то слышат: «Извините, занято!». Ко мне этот вирус, наверное, попал из-за немытых рук и общего отсутствия гигиены. У моей матери он тоже есть. Она меня и заразила. Не зная того. Зато у моего сына его нет. Потому что я все знала и берегла его. У мамы был бзик на почве уборки, она заставляла нас с сестрой каждый день мыть полы; один день мыла сестра, один – я. Так мы и выросли с этим вирусом под постоянным принуждением к мытью и скоблению полов. У меня сейчас послеуборочная травма, которая проявляется в форме постоянного бардака в моем жизненном пространстве. Ну, хоть у моего сына этого вируса нет. А вот бардака у него тоже хватает. Видимо, кроме гигиены, у этой штуки есть иные причины. Неизвестные, оставшиеся за кадром. За каждым кадром этого фильма под названем «жизнь» всегда кроются какие-то неизвестные, но важные причины… Я хочу прервать фильм на этом кадре. Навсегда. Хочу облегчить мое существование смертью.

Господи, как можно стремиться к комфортабельной богатой жизни? К легкой жизни? Эта польская волна эмиграции за деньгами, эти две работы, учеба по ночам, эти горячие молитвы и нудные лекции высокомерных ксендзов, эти искушения и грехи во время занятий по религии, эти романы во время паломничеств. Угрызения совести и покаяния на исповеди. «Прощение» твоих грехов другим грешником, живущим за счет твоего подаяния… Дорогие вы мои поляки, все это нужно для того, чтобы лучше жить?!

А что тогда существенно? Существенно то, как лучше умереть. Легкая смерть – вот что важно.

И сейчас у меня есть шанс. Могу уйти в лучший мир, как мне самой захочется. Лежу себе и спокойно размышляю. Комфорт контроля! Теперь уже понимаю, почему мой муж так стремился к полному, абсолютному и постоянному контролю. Жаль только, что речь шла о контроле надо мной. Себя контролировать он не удосуживался. Чтоб он сдох, сволочь!

Когда-то смотрела по телевизору передачу о шведах, которые обращаются к врачу за ядом, заявляя, что они неизлечимо больны и испытывают ужасные муки. Это проверяют, и если все правда, человек получает флакончик жидкого барбитурата. Его предупреждают, что содержимое зеленой бутылочки горькое на вкус. Ну и начинается оживленная деятельность: нужно подписать завещание, сжечь бумаги – из того нижнего, вечно закрытого на замок ящика; надуть государство в отношении налога на наследство и т. д. У меня, конечно, в этих делах полная неразбериха, но я как русская, наверное, имею право умереть в мелодраматической ауре a la «Очи черные», а не в атмосфере конструктивной и четкой скандинавской бухгалтерии. А потом, после последнего ужина и омовения прощальными слезами наследников шестеро из десяти таких любителей эвтаназии решают еще пожить! Горькое средство запирают на ключ подальше от детей, туда, где раньше хранились любовные письма и разные компроматики. Конечно, эвтонавты и дальше испытывают боли. Но это только тело. А душе становится гораздо легче от того, что нет уже страха перед последним стаканом воды. Страха, что, подавая его, им не прикажут: «Вот твой последний стакан. Пей уже, ну!». Остаток жизни можно провести свободно, не опасаясь бесчисленных угроз или организованной другими смерти среди чужих и равнодушных людей.

Умирающая планета. Кому до меня дело? Кому до нас дело? Все равно этот шарик взорвется через какую-нибудь пару миллионов лет. Какая разница, сколько нас тогда будет: семь миллиардов или двести пятьдесят семь… или сорок восемь недобитков в войне компьютеров с консолями, в которой человечество рассматривается как случайная жертва…

В восемнадцатый раз звонит телефон. Может быть, для меня это последний звонок? Может быть, это какой-нибудь знак? Озарение?.. Когда-то у де Голля, который был агностиком, спросили, верит ли он в загробную жизнь и что он рассчитывает услышать, оказавшись перед Богом. Тот ответил: «Надеюсь услышать: “Теперь ты уже знаешь”». Может, я узнаю чуть пораньше?..

– Добрый день. Это Кася, вы мне уже один раз помогли. У меня к вам горячая просьба.

– Но, простите…

– Умоляю вас! Выслушайте меня! Последние двадцать лет никто меня не слушал!

Может быть, это как раз тайное знание из иного мира? Впрочем, хуже не будет. Могу ее выслушать. Может быть, услышу…

– Я не могу! Я больше не могу! Хочу со всем этим покончить! Я знаю, что вы знали всю правду обо мне и Войтеке. Я все для него делала, но не хочу все время без презерватива, а он заставляет, потому что так почти вдвое дороже для клиента. Вы меня в тюрьме ментам не выдали, но это только дело затягивает. Я вам оставлю номер телефона на бумажке. Как позвонят, так вы скажите, что я сама с собой покончила, что никто меня не принуждал.

Какая бумажка? Какое еще принуждение?

– Вы лучше напишите на этой бумажке вместо номера то, что мне сейчас сказали. Слово в слово. Мол, так и так, прошу в моей смерти никого не винить.

– Никто мне не поверит! Во всем обвинят Войтека! Он всегда меня заставлял все делать! А вам поверят! Прошу вас…

– А откуда я знаю, что Войтек и сейчас вас не заставляет? Может, он стоит рядом с вами с ножом у горла?