Потому что - Даниэль Глаттауэр

И такой случай представился, когда вдруг кто-то рывком распахнул дверь переднего пассажирского сиденья. Я сдался сразу же, может, даже слишком рано.

Мона Мидлански из «Абендпост», не дожидаясь приглашения, — что вполне соответствовало ее стилю, — уселась рядом со мной.

— Привет, Ян, не хотела тебя пугать, — солгала она.

— Поздно, — произнес я, положив руку на сердце, как плохой актер, имитирующий инфаркт.

При этом я был хорошим актером, потому что переживал сейчас самый настоящий инфаркт, делая вид, будто только разыгрываю его.

— Зачем ты сюда приехала? — спросил я, опередив аналогичный вопрос с ее стороны.

— Расследую убийство в среде геев, — объяснила она, как и полагается криминальному репортеру, работающему в бульварном жанре. — И поэтому ты мне сейчас очень кстати, — добавила Мона, грубо похлопывая меня по плечу. — Ведь мне известно, что за всем этим стоишь ты.

Нет, последнего она не говорила. Мне вообще было плевать, что она несла. Меня тогда ничто не волновало. Но слово «геев» запало мне в душу. Мой желудок снова сжался, забыв о трех булочках, съеденных за чаем у Алекс.

— В среде геев? — переспросил я.

— Да, инспектор Томек рассматривает и такую версию, — кивнула Мона. — Может, ты знаешь больше? Томек говорил, что ты находился там. Ничего не успел пронюхать? Ставлю пиво за любую информацию. Даже три пива.

«Три пива и дам потрогать грудь», — вероятно, добавила бы она, окажись на моем месте кто-нибудь другой. Но ко мне Мона питала особое уважение. Разумеется, она никогда не позволяла коллегам просто так прикасаться к своей груди. Но такова уж была игра, и она им нравилась. С ней их собачья работа становилась приятнее. Любое малейшее продвижение в расследовании становилось для них чем-то вроде прикосновения к груди Моны Мидлански, может, именно поэтому они и рыскали днем и ночью.

Я объяснил, что не занимаюсь данным случаем как журналист и нахожусь здесь не по долгу службы, а исключительно из личного интереса.

— Странное чувство испытывает человек, на глазах у которого кого-то убивают, — произнес я.

Мона с сочувствием посмотрела на меня. Она всегда считала меня мягкотелым и немного не от мира сего. Вероятно, чувствовала, что я не из их среды, однако отдавая мне должное как профессионалу.

— Позвони в редакцию, как только что-нибудь разведаешь, — попросила она. — Три пива — это здорово. Пока.

Лишь только дверца за ней захлопнулась, я завел мотор и поспешил в полицейский участок на Траубергассе. Я никого не знал там, но должен был наконец во всем сознаться. Эта ненастоящая, отягощенная прошлым свобода становилась для меня невыносимой.

В кабинете, где я появился около часу дня, все напоминало о казенном доме, каким он должен выглядеть в одно из солнечных октябрьских воскресений. Однако дежурный вел себя совсем не как страж порядка. Он держал в руках желтую кофейную чашку с изображением божьих коровок. Перед ним лежал раскрытый журнал с комиксами. В сущности, все полицейские — дети, не переставшие играть в сыщиков. Он посмотрел на меня, словно я только что осознал самую большую ошибку в своей жизни (именно сейчас, в это солнечное октябрьское воскресенье в час пополудни).

— Я убил человека, — сказал я, не в силах больше вымолвить ни слова.

Он понимающе кивнул и предложил мне стул. Поставил чашку, закрыл журнал комиксов («Астерикс и римляне») и спросил преувеличенно спокойно:

— У вас есть паспорт?

Я достал из внутреннего кармана куртки перчатку со спрятанным в ней пистолетом и положил на стол.

— Вот орудие убийства.

Полицейский отодвинул перчатку в сторону и еще раз потребовал удостоверение личности. Он напоминал Майка Хаммера после двадцати лет безупречной службы и, похоже, все еще верил в неиспорченность человеческой природы.

Самой большой моей силой и слабостью было соответствовать ожиданиям. За неимением лучшего, я достал журналистское удостоверение. Полицейский ухмыльнулся, но тотчас снова посерьезнел.

— Ян Хайгерер из «Культурвельт», — прочитал он.

Это прозвучало, как сигнал отбоя, словно он вдруг нашел ответы на все повисшие в воздухе вопросы.

— Это я совершил прошлой ночью убийство в баре Боба, — произнес я громко и решительно. — И стрелял именно из этого пистолета.

Я кивнул на перчатку, которую дежурный будто только сейчас заметил. В его голове никак не могли увязаться между собой четыре вещи: мое появление в участке, удостоверение личности, признание и пистолет.

Тем не менее он попросил меня задержаться. И я долго сидел, глядя, как он, прикрывшись рукой, вел какие-то таинственные разговоры по рации, наблюдая за мной исподтишка, как старался выглядеть подозрительным и в то же время доверительно мне улыбался.

Между делом мы составили протокол, то есть я говорил, а он записывал. Так, небольшая формальность. (Видимо, и моя жизнь была, в сущности, делом неважным.) Поскольку он не давил на меня, я никак не мог сосредоточиться. Во время нашего разговора я думал о Делии, даже мысленно целовал ее, несмотря на то что мы вот уже четыре года жили порознь. И я хотел, чтобы она снова полюбила меня за это. За то, что я тут нахожусь.

К нам присоединились еще двое коллег моего собеседника. В воздухе витали запахи воскресного дежурства в солнечный октябрьский день, должно быть, пивная находилась где-нибудь за углом. Один из вошедших сразу заинтересовался оружием. Он внимательно изучал его, не трогая руками. Потом пистолет тщательно упаковали, как показывают в посредственных криминальных фильмах. Второй дежурный объяснял мне, почему он подписался на «Культурвельт»: это интересная и серьезная газета. Я поблагодарил его, хотя и не мог с ним согласиться. Серьезных газет не бывает, как и черной плесени.

Вечером они доставили меня в центральный комиссариат. Там меня, как почетного гостя, приветствовал психиатр. Он вынес свой вердикт, лишь только завидев меня: «Вероятно, господин репортер принял вчерашнее убийство слишком близко к сердцу». Я пытался возражать. Врач взял у меня кровь, проверил меня на алкотестере (этот анализ доставил ему и полицейским особое удовольствие) и сосредоточился на изучении моих зрачков, пытаясь обнаружить в них признаки помешательства.

— Я ничего не утверждаю, но некоторые люди отличаются особой восприимчивостью к происходящим вокруг них событиям, — говорил он, дыша мне в лицо через рот, как и все врачи.

Я кивнул, потому что был хорошо воспитан. За это мне дали чай и бутерброд с ветчиной и ломтиком помидора. Я ел, преодолевая тошноту. Вскоре мне стало плохо. Я пришел в ужас от самого себя и от людей, которые сейчас мной занимались.

Потом мне разрешили немного подремать на диване. Не иначе как доктор сделал мне инъекцию против излишней восприимчивости. Проснувшись, я увидел инспектора Томека. Он сидел рядом со мной с видом заботливого старшего брата. Разве что за ручку меня не держал.