Невеста Франкенштейна - Хилари Бэйли

Однако по воле судьбы, когда мой дед доживал свои последние годы, в жизни нашего семейства произошли существенные изменения. После подобных заявлений, как правило, следуют сетования на судьбу, но только не в этом случае. На нашу долю, наоборот, выпали изменения в лучшую сторону. Дедушка нашел в нашей земле уголь, и вскоре приносившие весьма скромный доход пашни и участки для выпаса скота стали давать значительную прибыль. Иными словами, черный урожай, который мы стали собирать со своих полей, превратил меня в одного из тех молодых людей, которым нет нужды зарабатывать себе на кусок хлеба в поте лица своего. Таким образом, я мог позволить себе беззаботно осваивать те науки, которые выбрал сам, что впоследствии и привело меня к знакомству с Виктором Франкенштейном.

Хочу признаться (и полагаю, я в этом не одинок), что время, проведенное в университете Оксфорда, было для меня самой счастливой порой жизни. В эти годы я получал столь естественные для молодости удовольствия — от общения с друзьями, от вечеринок, гребли и разного рода проказ, возмущавших общественное спокойствие. Но, помимо этого, во время занятий в университете я всерьез увлекся изучением языков и проблем, связанных с их использованием в различных общественных структурах. Поэтому, закончив Оксфорд, я научился разбираться не только в портвейнах и кларетах, но отчасти и в филологии. Набрался я опыта, конечно же, и в любви, к которой относился тогда несколько легкомысленно. Однако смею надеяться, что она все-таки была, и что в поступке нашем не будем раскаиваться ни я, ни моя возлюбленная.

«В начале было слово», — говорит апостол Иоанн Богослов. А значит, изучение языка есть изучение человека, ибо именно язык отличает человека от дикого зверя. Не будь языка, как смогли бы мы выразить возвышенные идеи, что было бы тогда с наукой и религией, что сталось бы с поэзией? Изучая языки и их происхождение, мы все более узнаем о самих себе. Говорят, король Яков I однажды даже приказал поместить в волчью яму младенца, чтобы тот в течение семи лет не видел ни одного человеческого существа. Монарх желал проверить, заговорит ли ребенок, когда его извлекут на свет белый, по-латыни.

После университета я приехал в Лондон для работы над словарем арамейского языка — того самого, на котором говорил Господь. Мой друг Дэвид Хатвей, полиграфист и издатель, недавно напечатал этот труд, а в то время, о котором идет здесь речь, он только ждал, когда я закончу работу.

Как-то вечером я попытался объяснить свои представления о роли языка Корделии Доуни — хозяйке дома, в котором я проживал. Боюсь, она тогда просто посмеялась надо мной.

— Почему ж это? — воскликнула женщина, отрывая взгляд от чулочка дочери, который, как мне помнится, она в тот момент штопала. Уставив на меня свои большие и ясные голубые глаза, она добавила: — Язык — вещь очень простая. Ребенок учит его с рождения. Начиная лепетать и агукать, он уже пытается старательно копировать речь взрослых. Только и всего, мистер Гуделл.

— Тогда почему же на свете так много языков? — спросил я. — Почему все люди, аж до самого Китая, не пользуются одним и тем же языком? И как тогда понять эти строки из Библии, где говорится, что каждый в толпе Иерусалима, празднуя Троицын день, понимал другого, на каком бы языке он ни говорил? И что тогда думать о речи пророков или о голосах, что являются нам в сновидениях? Откуда доходят до нас эти слова, в то время как сознание наше бесконтрольно?

В общем, я пожалел, что задал ей тогда эти вопросы, ибо у миссис Доуни не было на них ответов, а потому вместо продолжения разговора она озадаченно нахмурилась и, издав некий звук — я не стал бы называть его фырканьем, однако он явно свидетельствовал о ее желании отделаться от меня, — принялась кроить маленькое платьице для своей дочурки. Женщины по своей природе не склонны к размышлениям. Они предпочитают жить настоящим. Однако именно эти мои научные изыскания, показавшиеся столь непонятными миссис Доуни, привели меня к той ужасной истории с Виктором Франкенштейном, и не просто привели, но и сделали ее непосредственным участником, что впоследствии полностью изменило мои представления о жизни.

Тем не менее, начало этой истории относится ко времени, которое не требовало от нас особого напряжения и в котором я вижу себя человеком, вполне удовлетворенным своим существованием. Война с Францией закончилась, страна вернулась к мирной жизни.

Оглядываясь назад и пытаясь, используя язык науки, описать себя молодого, я представляю собственный образ в виде неоформленной и неопределенной газообразной массы, возникшей, если можно так выразиться, из моих собственных качеств и обстоятельств жизни. Необходим был катализатор, который способствовал бы превращению этих газов в твердую форму — ту самую, какую я обрел впоследствии. Подумать только — все эти изменения случились со мной благодаря изучению филологии! Чтобы разъяснить, как именно это произошло, я и начну, пожалуй, с главного, а именно с описания того самого ноябрьского дня, упоминавшегося мною ранее.

Я шел по берегу Темзы сквозь туман, стремительно сгущавшийся в сумерках, поглядывая по сторонам в тщетной надежде поймать извозчика, который довез бы меня до Грейз-Инн-роуд, где я, собственно, и обитал.

Пришел я в эту прибрежную часть города пешком, желая нанести визит своему другу Виктору Франкенштейну, дом которого находился на Чейни-Уолк. Я очень пожалел, что решил вернуться домой также пешком, ибо туман сгущался, темнота надвигалась, а я шел в полном одиночестве.

Дорога проходила вдоль северного берега величественной Темзы, и вокруг меня в этот час не было ни души. После тепла и уюта дома Виктора и Элизабет Франкенштейнов меня не очень-то прельщала перспектива прогулки по темным и туманным окраинам Лондона, а потому я ускорил шаг. На фабриках и рыночных площадях, мимо которых я проходил, не было ни души, ибо в это время года темнеет рано. В таком месте любой разбойник и грабитель может подкрасться незамеченным, а у меня с собой не было даже палки.

Вот тогда-то, оглядев прибрежную полосу, увидел я в свете горящего фонаря, установленного на небольшой пристани у дороги, эту массивную и странную фигуру. На каменном причале, выдававшемся в сторону реки, он сгружал огромные ящики и бочки с баржи, причалившей к этой крошечной пристани. Изумленный, смотрел я на эту чудовищную фигуру около шести с половиной футов высотой, облаченную в странное одеяние, напоминавшее длинное потрепанное черное пальто с болтающимися свободно рукавами. Он был без головного убора, и вьющиеся пряди его темных волос свободно ниспадали ему на плечи. Когда стоявшая на якоре баржа покачивалась или кренилась набок, человек этот — как ни трудно мне было в это поверить — склонялся прямо к судну, подхватывал с него деревянные ящики и с невероятной легкостью перебрасывал их на пристань. О весе ящиков можно было судить по тому, с каким трудом справлялись с ними напарники великана. Работа, которая требовала от этих людей больших усилий, была для него детской забавой.

Внезапно раздался крик. Кричал один из рабочих, который находился у выставленного на пристани груза, — по-видимому, кого-то задело ящиком или едва не задело. Но великан как одержимый продолжал свое дело, будто не слышал голосов окружающих его людей. Ему крикнули еще раз. Чудовище (он поистине казался мне чудовищем) неуклюже забралось на баржу, подтягивая покалеченную ногу, и продолжило разгрузку, уже стоя на барже. Я видел, как он слегка покачнулся при движении баржи, затем поднял бочонок над головой и практически швырнул его в руки другого грузчика, отчего тот зашатался и едва не свалился с ног. Чтобы осветить место, кто-то поджег на причале кучу досок и просмоленный канат. В тот момент, когда ноздрей моих достиг едкий запах, огонь высветил огромный силуэт, затем замерцал, отнесенный ветром, и опять выхватил из мрака фигуру чудовища, на этот раз выделив ее еще более четко. Темное лицо с тяжелыми челюстями казалось странно изуродованным, как при деформации, случившейся во время родов. Это было одно из тех лиц, глядя на которые сразу понимаешь, что это несчастное создание появилось на свет слабоумным. Глаза его были мне не видны. Они прятались под нависшими бровями. Ветер разметал по плечам его волосы. Я заметил, что он бос — страшное зрелище для такой погоды.