Серые пчелы - Андрей Курков

И снова вспомнился ему лежащий на поле мертвец. Но в этот раз мысль порадовать Сергеича поспешила, подсказав, что теперь уж его точно видно не будет! Ведь такой снег все покроет, и до весны, до оттепели! Ну а весной все изменится, природа проснется, птицы запоют громче, чем пушки стреляют. Потому что птицы запоют ближе, а пушки останутся там, вдалеке. И только иногда по непонятной причине, может, по-пьянке или из-за сонливости, будут артиллеристы на их село, на Малую Староградовку, то один, то два снаряда случайно ронять. Раз в месяц, не чаще. И будут эти снаряды падать там, где нет уже ничего живого: то на кладбище, то на церковный двор, то на давно пустое и без окон здание старой колхозной конторы.

А он, если война продолжится, оставит село на Пашку и увезет своих пчел – все шесть ульев – туда, где войны нет. Где поля не в воронках от взрывов, а в полевых цветах или в гречке, где ходить можно легко и бесстрашно что по лесу, что по полю, что по дороге проселочной, где людей много, и даже если они не улыбаются встречным, то все равно жизнь просто даже из-за их количества и беззаботности как-то теплее кажется.

Мысли о пчелах умиротворили Сергеича и вроде бы сон приблизили. И вспомнился ему дорогой памяти и сердцу день, когда приехал к нему первый раз хозяин Донбасса и почти всей страны, бывший его губернатор и просто понятный во всех отношениях человек, понятный и вызывающий доверие, как старые бухгалтерские счеты с костяшками. Приехал он с двумя охранниками на джипе. Жизнь тогда совсем другая была, тихая. До наступления военной тишины оставалось лет десять, а то и больше! Соседи повыскакивали, смотрели с завистью и с любопытством, как входил гора-человек в калитку, как руку Сергеичу своей ручищей жал. Кто-то из них, может, и услышал, как он спросил тогда: – Так это ты Сергей Сергеич? Это у тебя можно на пчелах подремать? Ты сам это дело выдумал? – Нет, придумал кто-то другой, я в журнале по пчеловодству увидел. Но лежанку я сам сделал! – гордо ответил ему тогда пчеловод. – Ну, покажи-ка! – пробасил гость, улыбаясь тяжелой, но приветливой улыбкой. Повел его Сергеич в сад, где шесть ульев по два спинками друг к другу стояли. На них – деревянный щит и тонкий матрац, соломой наполненный.

– Туфли снять? – спросил хозяина гость. Посмотрел Сергеич на его туфли и обомлел: остроносые, аккуратнейшей формы, отливали они перламутром, как иногда бензиновые пятна на луже при ярком солнце отливают, только перламутр их был благороднее бензиновых разводов. Перламутр их светился так, словно воздух над ними плавился, как при сильной жаре бывает. Плавился и, теряя полную прозрачность, добавлял и цвету туфель и форме еще больше объемности, необычного дрожания. – Нет, зачем снимать?! – замотал головой пчеловод.

– Что, понравились? – улыбнулся гость, своими словами заставляя хозяина дома взгляд от обуви оторвать.

– Да конечно! Такой красоты еще не видел! – признался Сергеич.

– А у тебя какой размер ноги? – неожиданно поинтересовался губернатор.

– Сорок второй!

Гость кивнул и примерился пятой точкой к среднему улью – под ним ступенька-табуретка деревянная стояла. Поднялся на нее, а с нее уже аккуратно уселся и на тонкий матрац. Лег на правый бок, осторожно ноги вытянул и по-детски, как школьник на строгого учителя, посмотрел на Сергеича. – Лучше на спину или на живот? – спросил. – На спине лучше, – подсказал Сергеич. – Больше площадь соединения тела с ульями. – Ну ты иди, а я посплю. Тебя позовут! – сказал гость, бросив взгляд на охранников, стоявших чуть в стороне от пчелиной лежанки. Один из них кивнул, дал знать, что услышал.

Сергеич в дом вернулся. Телевизор включил – электричество тогда было. Пытался отвлечься, но мыслями оторваться от важного гостя и от его туфель не мог. Мысли потревожило опасение: как бы ножки у ульев от тяжести не подломились! Заварил Сергеич чай, пил, а беспокойство о возможной хрупкости ульев, которые сам мастерил, все не пропадало. Ведь когда мастерил он их, то только об удобстве пчел думал, а о том, что сон на пчелах полезен и целителен, еще не знал.

В тот раз важный гость оставил триста долларов и литровую бутылку водки в благодарность. С того дня все, кто его, Сергеича, не любил или не замечал, здороваться с ним стали, словно его архангел крылом коснулся!

Год спустя, тоже ранней осенью, снова приехал к нему губернатор. К тому времени Сергеич уже и беседку вокруг лежанки построил. Такую легкую и раскладную, что можно было ее за час собрать и за час разобрать. Матрац еще более тонким сделал, чтобы не глушила солома ни одной малейшей вибрации от сотен тысяч пчел.

Гость выглядел уставшим. Охранников с ним было человек десять, да и машин, пожалуй, столько же на улице Ленина вдоль его забора выстроилось. Кто в них сидел и почему не выходили они – этого Сергеич так и не понял. Спал или лежал во второй раз хозяин Донбасса на ульях часов пять или шесть. На прощанье не просто тысячу долларов в конверте подарил, а и обнял сильно, по-медвежьи. Словно с дорогим ему человеком прощался.

«Ну все, – решил Сергеич. – Такая удача не повторяется! Не приедет он больше!» Причин так думать было несколько. Одна из них совершенно банальная – сон на пчелах теперь рекламировали в каждом райцентре. Конкуренция зашкаливала. А он, Сергеич, никакой рекламы себе не делал. Правда, в селе знали, что бывший губернатор специально, даже из Киева, на его пчелах поспать приезжал. Знали, и друзьям, родне и знакомым из других сел и городков рассказывали. Так что с завидной для других пчеловодов регулярностью появлялись перед калиткой Сергеича желающие поспать на «губернаторских пчелах». Цену Сергеич не завышал, особо приятным клиентам чай с медом приносил. Разговаривал с ними охотно о жизни. В доме-то о жизни говорить уже было не с кем: ушла от него жена с дочкой, сбежали, пока он в Горловку на рынок оптовый ездил. Оставили его душевно раненым. Но он выстоял. Собрал волю в кулак и не дал навернувшимся на глаза слезам вниз на щеки скатиться. И зажил дальше. Спокойно и сытно зажил, наслаждаясь летом жужжанием пчел, а зимой – тишиной и спокойствием, белоснежностью полей и неподвижностью серого неба. Мог бы ведь так и всю жизнь прожить, да не вышло. Что-то сломалось в стране, сломалось в Киеве, там, где всегда что-то не в порядке. Сломалось, да так, что пошли по стране, как по стеклу, болезненные трещины, и из трещин этих кровь полилась. Началась война, смысл которой вот уже три года оставался для Сергеича туманным.

Первый снаряд попал в церковь. И уже на следующее утро стали жители покидать Малую Староградовку. Сначала отцы матерей с детьми отправляли по родственникам: кто в Россию, кто в Одессу, кто в Николаев. Потом и сами отцы ушли: кто в «сепаратисты», а кто в беженцы. Последними вывозили отсюда стариков и старух. С криками, плачами, проклятьями. Шум стоял страшный. И вдруг однажды так тихо стало, что Сергеич, выйдя на улицу Ленина, чуть от тишины не оглох. Тишина та тяжелая была, словно из чугуна вылита. Перепугался тогда он, что один-одинешенек остался на все село! Пошел с опаской по улице, за заборы заглядывая. После ночи пушечных залпов эта тишина давила так, будто он на спине мешок угля тащил. А двери на домах уже досками забиты. Окна фанерой заколочены. Дошел Сергеич до церкви, а это без малого километр. Перешел на Шевченко и обратно по параллельной улице на ватных ногах зашагал. И вдруг кашель услышал и обрадовался. Подошел к забору, из-за которого кашель доносился, а там Пашка. Сидит себе во дворе на скамейке. В левой руке бутылка с водкой, в правой – папироса.