Могикане Парижа. Том 1 - Александр Дюма

— А по-твоему? — спросил Жан Робер у Людовика.

— По-моему, раз уж мы здесь, надо идти до конца, — отвечал Людовик.

— Так идем!

— Осторожно! — предупредил Петрус. — На нас смотрят. Ты ведь человек театральный и знаешь, что все зависит от первого выхода.

Он пошел прямо к подобию кратера, открывшегося под турком; в этой воронке незадачливый турок исчез, и на поверхности торчали только носки его башмаков да кончик эгрета.

— Господин мусульманин! — произнес Петрус, по-прежнему держа на плечах обезьяну. — Вы знаете, что сказал ваш покровитель Магомет бен Абдаллах, племянник великого Абу Талиба, повелителя Мекки?

— Нет, — донесся в ответ голос из груды обломков стола.

— Если гора не идет ко мне — я иду к горе! Неожиданно схватив обезьяну за загривок, он оторвал ее от себя и, приподняв, словно шляпу, приветствовал турка мальчуганом, вырывавшимся из его крепкой руки.

— Мое почтение, славный мусульманин! — проговорил он и снова посадил на плечи парнишку; тот поспешил соскользнуть, словно по шесту с призом, непременного на народных гуляниях, и, корча гримасы, убрался в угол, куда не проникал свет трех-четырех ламп, освещавших притон.

Вежливое обхождение Петруса в сочетании с его силой вызвало всеобщий восторг.

Турок же машинально что-то ответил и, как утопающий, вцепился в руку Петруса; тот одним махом поставил его на ноги, однако они оказались, по крайней мере на этот раз, явно недостаточной опорой для столь сильно расшатанного монумента, и турка снова поглотила пучина.

— Положительно, — проговорил Петрус, свершив подвиг, о котором мы только что поведали, — здесь многовато народа… Поднимемся на второй этаж!

— Как тебе будет угодно, — отвечал Людовик, — впрочем, это любопытное зрелище.

Лакей, не спускавший с них глаз с первой минуты их появления в заведении, дабы убедиться в том, что перед ним в самом деле клиенты, тотчас вмешался в разговор.

— Господа желают пройти на второй этаж? — спросил он.

— Да, мы были бы не прочь, — кивнул Петрус.

— Вон там можно подняться, — показал лакей на винтовую лестницу.

Завидев ее, каждый невольно вспомнил восхождение Матюрена Ренье в «Вертепе»:

И неприступен был крутой ее подъем…4

Однако трое друзей ринулись вверх под свист и смешки масок; те и сами не знали, зачем они свистят и смеются, — верно, затем, чтобы произвести шум, который возбуждает подвыпивших и одурманивает пьяных.

На втором этаже, как и на первом, зал был полон: то же скопление тел в накуренной комнате. Голые стены, как бы любопытствуя, выглядывали сквозь прорехи грязно-серых в розочку обоев; на окнах красные занавески с желто-зеленым греческим орнаментом; потолок черен.

С порога было видно, что это сборище на ступень ниже того, которое только что покинули трое друзей; едва выступающее из мрака в тусклом рыжевато-белесом свете нескольких кенкетов, оно было живым образцом, явным воплощением смутных, пестрых, бессвязных мыслей, толпящихся в пьяном мозгу.

— Ого! — воскликнул Жан Робер, который поднялся первым и толкнул дверь. — Кажется, преисподняя Бордье — полная противоположность аду Данте: чем выше поднимаешься, тем ниже скатываешься.

— И что ты на это скажешь? — спросил Петрус.

— Скажу, что это было ужасно, но становится любопытным.

— Тогда давай поднимемся еще выше! — предложил Петрус.

— Давай! — подхватил Людовик.

И трое молодых людей снова стали подниматься по ступеням, еще более выщербленным и узким.

На третьем этаже — то же скопище, та же обстановка, разве что потолок ниже, а воздух еще тяжелее и еще насыщеннее зловонными испарениями.

— Ну как? — спросил Людовик.

— Что ты на это скажешь, Жан Робер? — произнес Петрус.

— Идем еще выше! — предложил поэт.

На четвертом этаже оказалось еще ужаснее.

На столах и под столами, на лавках и под лавками — всюду были человеческие существа, если только человек, опустившийся ниже скотского состояния, еще может называться этим именем.

Полсотни живых существ: мужчины, женщины, дети — дремали, спали или просто лежали среди разбитых тарелок и бутылочных осколков, перепачканные соусами и облитые вином.

Единственный кенкет едва освещал комнату.

Его можно было принять за фонарь, горящий в склепе, если бы не глухие раскаты, вырывавшиеся из груди нескольких человек и громко свидетельствовавшие о том, что эти пьяницы — моральные трупы — еще живы.

У Жана Робера замерло сердце, однако он умел владеть собой: что бы ни чувствовало его сердце, воля оставалась непреклонной.

Петрус и Людовик переглядывались, готовые повернуть назад, несмотря на воодушевление одного и невозмутимость другого.

Однако Жан Робер успел разглядеть, что лестница поднимается дальше, лепясь по стене, как это бывает на мельницах; он устремился вверх, по виду все более уверенный в себе (хотя на самом деле почти теряя самообладание), и призывал:

— Ну, господа, вы сами этого хотели; идемте выше, выше! Он приотворил дверь на пятый этаж.

Там их взору открылась комната, ничуть не отличавшаяся от нижних, однако действующие лица здесь были другие.

Всего пять человек сидели вокруг стола; на столе можно было разглядеть колбасные объедки, а среди них возвышалось с десяток бутылок, похожих на кегли, но не так симметрично расставленных.

Люди эти были одеты по-городскому.

Когда мы говорим «по-городскому», мы имеем в виду, что на них были не маскарадные костюмы, а рубахи, рабочие блузы или куртки.

Трое друзей вошли; лакей, сопровождавший их от этажа к этажу, вошел вслед за ними.

Вновь прибывшие остановились на пороге, огляделись, и Жан Робер повел рукой, словно хотел сказать: «Вот то, что нам нужно».

Его жест был столь выразителен, что Петрус заметил:

— Черт возьми! Да мы здесь устроимся по-королевски!

— И правда, — подтвердил Людовик, — не хватает только свежего воздуха.

— Нет ничего проще! — подхватил Петрус. — Сейчас отворим окно.

— Где господам угодно, чтобы им накрыли стол? — спросил лакей.

— Там! — Жан Робер указал в угол, противоположный тому, где сидели пятеро завсегдатаев.

Потолок комнаты был такой низкий, что входившие были вынуждены снять шляпу и даже после этого Жан Робер, самый высокий из троих, все равно касался его головой.