Государство будущего - Ноам Хомский

Было бы весьма уместно спросить, насколько подобная социальная структура осуществима в сложном, высокотехнологичном обществе. Тут есть контраргументы, и я разделяю их на две основные категории. В первом случае утверждается, что такая организация противоречит человеческой природе, во втором – что она несовместима с требованиями «эффективности». Я бы хотел кратко рассмотреть обе категории.

Возьмем первый контраргумент – что свободное общество противоречит человеческой природе. Довольно часто спрашивают: если люди действительно желают свободы, хотят ли они ответственности, которая ее сопровождает, или они предпочтут, чтобы ими правил великодушный хозяин? Соответственно, защитники существующего распределения власти придерживаются той или иной версии идеи о счастливом рабе. Двести лет назад Руссо осуждал склонных к софистике политиков и интеллектуалов, которые искали способы скрыть эту истину, и настаивал, что первое из естественных прав человека – свобода: «Они приписывают людям естественную склонность к рабству… они не задумываются над тем, что со свободой дело обстоит так же, как с невинностью и добродетелью, цену которым ощущаешь, лишь пока ими обладаешь, и вкус к которым утрачиваешь, едва их теряешь»33. В качестве доказательства он прибегает к тем чудесам, которые совершили все свободные народы, чтобы оградить себя от тирании.

Я знаю, что [те, кто отказался от свободы] не устают превозносить мир и спокойствие, которыми они наслаждаются в своих оковах… Но когда я вижу, что другие жертвуют удовольствиями, покоем, богатством, властью и даже самою жизнью, чтобы сохранить только это достояние, к которому с таким пренебрежением относятся те, кто его потерял… когда я вижу, как толпы совершенно нагих дикарей презирают наслаждения европейцев и не обращают внимания на голод, огонь, железо и смерть, чтобы сохранить свою независимость, я понимаю, что не рабам пристало рассуждать о свободе34.

Этому размышлению мы, вероятно, можем придать современное толкование.

Довольно сходные мысли были высказаны Кантом сорок лет спустя. По его утверждению, он не может принять допущение, что определенные люди «пока еще не созрели для свободы», например крепостные какого-нибудь помещика.

Но, если исходить из подобных предположений, свобода никогда и не наступит, ибо для нее нельзя созреть, если предварительно не ввести людей в условия свободы (надо быть свободным, чтобы иметь возможность целесообразно пользоваться своими силами на свободе). Первые попытки бывают, конечно, вполне неумелыми и обыкновенно сопровождаются большими затруднениями и опасностями, чем те, которым подвержен человек, не только подчиняющийся другим, но и состоящий на их попечении; однако для пользования своим разумом созревают не иначе, как в результате собственных усилий (но чтобы предпринять их, нужно быть свободным). Я не имею ничего против, если власти, вынуждаемые обстоятельствами момента, будут отодвигать освобождение от этих трех оков весьма и весьма далеко. Но превращать в принцип то положение, что для подчиненных им людей свобода вообще не годится и поэтому справедливо постоянно отдалять их от нее, – это уже вторжение в сферу власти самого Божества, которое создало человека для свободы35.

Этот примечательный отрывок весьма интересен также и из-за его особенного контекста. Кант защищал Французскую революцию в период террора от тех, кто заявлял о том, что она продемонстрировала неготовность широких масс к обретению свободы. Мне кажется, что его аргументация актуальна и сегодня. Разумный человек не может одобрять насилие и террор, в особенности террор в постреволюционном государстве, которое попало в руки жестокой, беспощадной автократии, неоднократно демонстрировавшей неописуемые дикости и кровопролитие. В то же время гуманный и сопереживающий человек не станет с ходу осуждать насилие, которое часто сопутствует подъему угнетенных народных масс на борьбу против угнетателей или их первым шагам на пути к свободе и перестройке общества.

За несколько лет до Канта Гумбольдт тоже выразил сходное мнение. Он писал, что свобода и выбор – непременные условия человеческой самореализации:

Ничто не готовит к свободе так, как сама свобода. Эту истину, похоже, не осознают люди, которые столь часто используют «незрелость», как аргумент в пользу продолжающегося угнетения, однако, по моему мнению, она напрямую вытекает из самой человеческой природы. Неготовность к свободе может вытекать лишь из нехватки моральной и интеллектуальной силы. Единственный путь – развивать ее, но для этого изначально надобна свобода, которая возбуждает самостоятельную активность…36

Те, кто этого не понимает, – продолжает Гумбольдт, – «видимо, не понимают человеческой природы вообще и желают превратить людей в машины»37.

Похоже звучит и братская, сочувственная критика большевистской идеологии и практики в изложении Розы Люксембург. Только активное участие народных масс в самоуправлении и общественном строительстве способно вызвать к жизни то, что Люксембург определяла, как полное духовное преображение народных масс, веками деградировавших под гнетом буржуазного класса. Точно так же только их созидательный опыт и самостоятельная деятельность могут решить мириады проблем на пути к созданию либертарианского социалистического общества. И далее она заявляет, что «исторически ошибки, допущенные по-настоящему революционным движением, безгранично более плодотворны, чем непогрешимость умнейшего Центрального комитета»38. Думаю, эти замечания можно напрямую отнести к параллельной в известном смысле идеологии «человечной корпорации», которая приобрела определенную популярность у американских ученых, например у Карла Кейзена, который писал:

Перестав быть игроком на рынке, которого заботит исключительно получение прибыли от инвестиций, правление корпорации более не считает себя ответственным перед акционерами, персоналом, клиентами, общественностью и, что важнее всего, самой фирмой как институтом. Тут нет места проявлениям корысти или жадности, нет желания спихнуть на рабочих или общество основную часть социальных расходов бизнеса. Современная корпорация – великодушная корпорация39.

Аналогично передовая партия – это великодушная партия, и в обоих случаях тех, кто настаивает на подчинении людей власти этих доброжелательных автократий можно, думаю, обвинить в «желании превратить людей в машины».

Я не считаю, что корректность точки зрения Руссо, Канта, Гумбольдта, Люксембург и бесчисленного множества других мыслителей на сегодняшний день научно доказуема. Мы можем оценивать ее только с позиций своего опыта и интуиции. Мы можем также осмыслить социальные последствия выбора одной из двух точек зрения: рождены ли люди для свободы, или же они должны подчиняться доброжелательной автократии.

А как же второй контраргумент, вопрос эффективности? Действительно ли демократический контроль над индустриальной системой на уровне ее самых элементарных функциональных единиц несовместим с эффективностью? Подобные утверждения чаще всего исходят из нескольких посылок. Кто-то, например, говорит, что централизованное управление – технологический императив, однако я считаю, что при внимательном рассмотрении этот довод оказывается чрезвычайно уязвимым. Те же технологии, которые обеспечивают необходимой информацией совет директоров, могут в случае необходимости использоваться любым работником. Технологии, способные сегодня исключить отупляющий труд, превращающий людей в специализированные орудия производства, оставляют достаточно времени на досуг и обучение, что позволяет рационально использовать эту информацию. Более того, даже «источающая великодушие» экономическая элита, как это сформулировал Ральф Милибэнд, ограничена системой, в рамках которой она функционирует, чтобы организовать производство. Ее цели: власть, рост, прибыль, но отнюдь не – что вполне естественно – человеческие потребности. Потребности, которые в некоторой степени могут быть выражены уже только с точки зрения коллектива40. Вполне можно допустить, и это даже весьма вероятно, что решения, принятые самим коллективом, будут выражать потребности и интересы не хуже, чем решения различных великодушных элит.