Золотые века - Альберт Санчес Пиньоль

Против всех ожиданий сердобольная женщина выглядела измученной жертвой. Она сбежала бегом по лестнице, спотыкаясь, подхватывая двумя руками свои юбки. Ее пышные груди колыхались вверх и вниз, противореча законам Ньютона, а распущенные волосы спутались как у какой-нибудь Агриппины[6]. Она подошла к стойке и, хлопая по ней рукой, требовала только: коньяк, коньяк, коньяк. Выпив несколько рюмок, икнула и, не ожидая вопросов, объяснила все:

— Однажды с помощью Полковника я подсчитала, что с одиннадцати лет и до сегодняшнего дня мне довелось вступить в плотскую связь с восемью тысячами шестьюстами двенадцатью мужчинами. Я так думала, но заблуждалась. В этой жизни мной овладел только один-единственный мужчина. Он там, — произнесла Мадам, указывая на закрытую дверь, — и сейчас завязывает свой галстук.

И невольно перефразировав слова, которые знаменитая певица произнесла, неподражаемо исполнив свою арию, она сказала:

— Если я сделаю это еще раз, то умру.

Никто не знал, как будут развиваться дальше события этой ночи. Публика переживала некое подобие антракта, во время которого то и дело возникали вопросы и вспыхивало недоумение.

— Я предполагаю, Полковник, что науке уже известны примеры столь чрезмерной потенции на определенной стадии заболевания? — поинтересовался наконец господин депутат.

Полковник был ему благодарен за эти слова, потому что таким образом преимущество соперника переходило в разряд явлений противоестественных.

— Да, да, это так, — подтвердил он. — Обычная последняя вспышка перед агонией, и ничего больше.

Депутат согласно кивнул. Но тут же высказал мысль, пришедшую всем в голову:

— Но какова вспышка, Полковник.

Не успел он договорить, как молоденькая мулатка взбежала по лестнице с такой скоростью, словно догоняла уезжавший трамвай. Эта кубинка была так юна и прелестна, что на ее тело кофейного цвета претендовали одновременно несколько самых важных персон в городе.

— Но, Мадам, — удивился господин депутат, — вы же ручались, что ваша кубиночка — девственница.

— Что может быть лучше такого начала, кто мог бы отказать ей в этом, — ответила Мадам, не жалея об астрономических потерях. После возвращения мулаточки никому уже не пришло в голову остановить поток желающих.

Поистину удивительным оказалось то, что все поддерживали подобное безобразие. Мужчины подзадоривали женщин, чтобы те поднялись в комнату, а тех не надо было и уговаривать — при этом ими двигала отнюдь не жажда удовольствий. Все были счастливы потому, что могли доставить последнюю радость человеку, которому предстояло умереть в расцвете лет. Все девицы, без единого исключения, поднимались по лестнице одна за другой, и когда они возвращались в зал, мужчины обнимали их по-братски, словно сестер, принявших таинство брака, а не как усталых путан в доме разврата. Любезные слова сменялись улыбками, обнажавшими золотые зубы, и когда закрытая дверь на верхнем этаже перестала приковывать всеобщее внимание, на площадке вдруг появился он — молодой человек.

На нем были только ботинки и брюки с подтяжками, а грудь была обнажена. Он воздел обе руки к небу, словно потерпевший кораблекрушение, и закричал:

— Я спасен!

Все сразу погрустнели и упали духом. Теперь начинается бред, говорил себе каждый. Однако юноша, который отнюдь не терял рассудка, спустился по лестнице и объяснил:

— Я изверг конголезского жука! Когда я застегивал брюки, то почувствовал, как внутри что-то сжалось и жук пробкой выскочил наружу. Чудище меня покинуло! Я спасен!

Настроение присутствующих резко изменилось, началось всеобщее ликование. Юношу встретили как героя. И тут неожиданно шлюхи и публиканы, лазари и фарисеи сошлись в едином сердечном порыве, словно ожила одна из библейских притч. После этой воистину евангельской сцены собравшиеся предоставили слово исцеленному от смертельного недуга.

— Мы так славно его соску прочистили, что чудище не выдержало!

Это множественное число закрепляло смутное ощущение сотрудничества. Все пытались самыми различными способами доказать свой вклад в чудесное исцеление. Снова зазвучал фокстрот, и ноги задвигались в такт музыке — персонажи драмы превращались в живых людей. Тосты следовали один за другим, и все более или менее решительно оспаривали у Мадам право оплатить следующую бутылку шампанского. Никогда до этого дня сей дом притворных радостей не видел столько щедрости и радости искренней. Русские белогвардейцы, благородные и изгнанные из своей страны, били бокалы и клялись, что заменят их фужерами из богемского стекла. Французские дипломаты признавали публично перед немцами, что те всегда опережают их ровно на одну войну, а тевтонцы не отрицали, что в их стране не было напитков, которые могли бы сравниться с французскими винами. Через некоторое время депутат, умевший как настоящий политик выразить зарождавшиеся в обществе настроения, сказал:

— Я не пойду домой, пока не увижу этого проклятого конголезского жука.

Мужчины и женщины гурьбой устремились вверх по лестнице, распахнули дверь и действительно посередине ночного столика увидели крошечное насекомое. На фоне черного лака столешницы он выделялся своим серебристо-зеленым блеском. Жучок, похожий на таракана, лежал на спине и дергал лапками в смертельных конвульсиях. До этого момента никто не заметил отсутствия в зале Полковника. Оказалось, что он тоже был в комнате. Пуговицы его ширинки были расстегнуты, и сморщенный член высовывался оттуда прямой и длинный, как карандаш. Мясистая крайняя плоть почти касалась жука, который погибал от удушья и уже не был жильцом в этом мире. Полковник подталкивал насекомое мундштуком для сигарет, словно дирижерской палочкой или хлыстом укротителя, — в этот момент он больше всего напоминал дрессировщика блох — и кричал в смятении:

— Ну, войди же, о, войди!

Когда меня сделали свободным гражданином, я был еще совсем зеленым мальчишкой, и мой господин перед смертью оставил мне сумму, за которую мог бы купить у Харона целую флотилию. В тот самый день, когда я получил право носить мужскую тогу, я переехал жить в столицу, приобрел дом в соответствии со своим достатком и, дабы отметить это событие, устроил для народа праздник, во время которого на арену вышла сорок одна пара гладиаторов. К несчастью, казаться аристократом гораздо дороже, чем быть им, в этом-то и вся штука.

Настоящий патриций обязан предъявлять гостям галерею восковых масок своих предков, а совершенно очевидно, что никакого прошлого у меня не было. Как гласит народная мудрость, за деньги можно купить время живых, но верно и другое — за деньги нельзя купить время мертвых.

Нет ничего полезнее, чем побывать самому в шкуре раба, чтобы потом уметь обращаться с рабами. Я подошел к самому умному из моих рабов и сказал ему:

— Эй ты! Я хочу, чтобы ты доставил мне маски предков.