Золотые века - Альберт Санчес Пиньоль

Я просто хочу сказать, что она была очень, ну очень-очень старая. Такая старая, что мы называли ее просто „бабуля“. Но на самом деле дедушка был ее правнуком и в то же время моим дедом. Он-то, бедняга, и заботился о нас двоих. По воскресеньям, когда все собирались на службу в церковь, дедушка нас причесывал: сначала бабулю, а потом меня. А потом еще прыскал мне на голову ужасно вонючим одеколоном. До сих пор помню этот запах. Если разобраться, запах был не то чтобы ужасный, а просто какой-то дурацкий. А когда какая-нибудь дурацкая процедура повторяется каждое воскресенье, то в конце концов она начинает казаться ужасной. Когда дед меня причесывал, я ныл, потому что расческа в его руках превращалась в скребок. А бабуля никогда не жаловалась. Она всегда ходила в очках с толстыми, как линзы телескопа, стеклами. И самое смешное заключалось в том, что бабуля — в очках или без очков — все равно практически ничего не видела, но, по крайней мере, стекла защищали ее от сквозняков. Однажды доктор сказал нам, что сквозняки могут оказаться смертельными для стариков. Дедушка подумал, что очки не спасут старушку от ветра в висок, и поэтому нацепил ей на голову ослиные шоры. Само собой разумеется, он сначала подогнал их по размеру.

Мне кажется, что бабуля была счастлива. Я имею в виду, так счастлива, как может быть счастлив цветок в горшке, потому что она ничего не делала целыми днями, только грелась на солнышке, сидя на каменной скамейке около ворот. Попробуй догадайся, счастлива она была или не очень. Разве можно узнать, счастливо какое-нибудь растение или глубоко страдает? Как бы то ни было, между бабулей и горшком разница была невелика. Единственное отличие заключалось в том, что иногда за ужином она заводила разговор: — Мне вспоминается…

И когда она принималась вспоминать, то и вправду могла говорить о событиях очень далеких. Поначалу я этого не понимал, но однажды сообразил, что когда старушка говорила о войне, то имела в виду не ту, в которой участвовал дед, а какую-то другую, потому что в своем рассказе она упоминала „мушкетоны“.

Я объясняю вам все это про бабулю только потому, что с самого начала обещал вам рассказать о ней. На самом деле мне хочется говорить о людях с Луны.

В нашем округе всегда появлялись люди с Луны, но они были редки, поэтому-то мне еще не доводилось с ними встречаться. Крестьяне в разговорах упоминали о них, как говорят о червях, мозолях или битве при Фермопилах. Об этих незначительных или очень далеких вещах речь заходит только случайно. Однако в ту зиму погода стояла чрезвычайно ясная. Облака не закрывали небосвод, и, когда ночь выдавалась не слишком студеная, люди выходили на улицу посмотреть на звезды. Крестьяне обычно смотрят на небо, только чтобы узнать, какая будет погода. А той зимой они смотрели на звездопад, скорее всего только потому, что люди с Луны прилетали на Землю в падающих звездах. Каждый вечер повторялась одна и та же смешная сцена: мой брат и мой дедушка могли часами тыкать пальцами в небо, указывая на звезды. Один говорил: „Смотри, вон там!“ А другой ему в ответ: „А вот и еще одна!“ Однажды вечером мой отец взял свою берданку и с сигаретой в уголке рта вышел на улицу, словно бы просто подышать свежим воздухом. Мой брат как раз показывал пальцем в небо: „Смотри!“, а отец сделал вид, что стреляет — „Паф!“. По чистой случайности падающая звезда изменила направление своего полета и, казалось, упала на землю, точь-в-точь пташка, которую подстрелили. Все, кроме бабули, долго хохотали. Я не знаю, что в этом было смешного. Иногда падающие звезды и вправду разбивались, и тогда люди с Луны, которые в них летели, превращались в котлеты. Помню, однажды сосед-крестьянин рассказал нам такой случай: на его поле разбилась такая падающая звезда, и, как он говорил, люди с Луны так обгорели, что даже на удобрение не годились.

Ничего плохого в людях с Луны не было, просто дела у нас шли не очень-то гладко. По правде говоря, они шли из рук вон плохо. А когда у человека не остается никакого выхода, так он способен на самые идиотские поступки: например, стрелять по падающим звездам. Какое же несчастье нас постигло? Дело было вот в чем: поколение за поколением члены нашей семьи работали как звери, чтобы скопить хоть немного денег. А когда копилка наполнялась, деньги шли на покупку новых участков, новых виноградников, новых оливковых деревьев. И вот теперь, когда виноградников и оливковых деревьев у нас стало до черта, оказалось, что некому собирать виноград и маслины. Поденщики из ближайшего селения ни за какие коврижки не хотели работать на нашей земле, да их там почти и не осталось. Большинство из них переехали в город и на лето возвращались в родное село на таких лимузинах, что закачаешься. А те, что еще оставались, запрашивали сумасшедшие деньги, и нам это было не по карману. Все проще простого: если на оплату поденщиков уходило больше денег, чем мы зарабатывали на продаже вина и оливкового масла на рынке, то какая нам была от всего этого выгода? Виноград и оливки гнили на лозах и ветках.

Через несколько дней после того вечера (я говорю о встрече в хлеву, а не о выстреле) мой лунный человек вернулся в наши края. Я ехал из школы на велосипеде. По обе стороны от тропинки тянулись ряды олив с гнущимися от плодов ветками. На повороте я столкнулся с человеком с Луны. Он высоко подпрыгивал и срывал оливки пригоршнями. Это занятие так его увлекло, что он даже не заметил, как я подъехал.

— Эй ты, селенит! — закричал я.

Он еще раз подпрыгнул, на этот раз от испуга, но не убежал. Так замирают в неподвижности кролики, ослепленные фарами машин.

— Вор! — сказал я ему.

— Я просто хотел есть, — оправдался он.

— Это не твои оливы! — заявил я.

— Мне до лампочки! — ответил он.

Все это мы сказали друг другу на языке жестов, потому что ни один из нас не владел языком другого. Однако понять человека с Луны не составляло никакого труда. Он хотел есть, а рощи были полны маслин, которые никто не собирал, и поэтому пришелец их взял, только и всего. Возразить на это мне было нечего.

— Ну, до свидания, — сказал я наконец.

— До свидания, — ответил он.

Добравшись до дому, я рассказал всем, что со мной произошло, и отец отвесил мне подзатыльник. Не понимаю, почему он вдруг меня стукнул. Мне кажется, он и сам этого не знал. Ведь, если разобраться, маслины все равно бы сгнили, так что ничего страшного бы не случилось, если бы человек с Луны их съел. Я проплакал весь вечер до самого ужина. За столом я продолжал плакать, и время от времени слезы падали в мою тарелку. Я размешивал пальцем лапшу в бульоне вперемешку со слезами, дулся и разводил пачкотню, как обычно делают все дети, которых обидели. Новый подзатыльник не заставил себя ждать.

— Мне вспоминается… — завела свою песню бабуля.

Но никто ее не слушал. И если все молчали, то вовсе не для того, чтобы вникать в суть ее историй, а потому что каждый предавался своим мыслям. Похожее молчание бывает в приемной у зубного врача. Если я сравнил нашу столовую с приемной дантиста, то на это есть две весьма важные причины. Во-первых, как раз в это время у меня выпадали последние молочные зубы, и дедушка отвел меня к зубному врачу. А во-вторых, потому, что бабулин голосок напоминал мне одну из мелодий, звучащих обычно в приемной дантиста, из тех, которые заставляют тебя думать о чем угодно, только не о музыке.