Стертые буквы - Елена Первушина

— Он тебе родич был или кто? — спрашивает убивец. Вопрос, который мне задавали бессчетное число раз.

— Полководец?

— Да.

— Никто.

— Зачем тогда?

Этот вопрос мне тоже частенько задавали, и у меня даже был на него ответ. Всем ответам ответ. Я попросту рехнулась той зимой, и оттого все. Густ помешался на дровах, а я — на этом полководце. Замечательный ответ. Только зачем врать по пустякам, если уже и так все проиграно? И я отвечаю самую что ни на есть правду:

— Потому что я — для благословения, а не для проклятия.

— А здесь тебе чего надо?

— Это конец света, да?

— Где?

— Тут. Черный пес, который почти никогда не лает, черный петух, который и вовсе не кукарекает, потому что время еще не пришло. А нищий кто?

— Морскому царю внучок.

— И кто тебе велел его убить?

— Эт. На нашем огороде прямо из земли вылезла. При шлеме и в полном доспехе. Три грядки глазищами спалила.

Я киваю головой.

Эт, Опустошающая Колчаны, она же Аэта, Открывательница Ножен, — девственная воительница тысячелетней выдержки. Такая могла затеять всю эту историю на пустом месте просто для того, чтоб посмеяться над парнем.

— Что ж она никого покрепче для такой работы не нашла?

— Седьмой сын, — он разводит руками. — Седьмые сыновья не дю-жатся. А у пацана морского поручье на левой руке. Две серебряных змеи кольцом. А в поручье сила, чтоб он миром правил. Так Эт сказала. Ты нынче вечером посмотри. Вечером его увидеть можно.

— А когда петух запоет?

— Певень-то? Знать не знаю. Сам каждый вечер жду. Вон ты сама говоришь, сколько в эту зиму людей полегло. Это Эт торопиться, армию себе набирает.

Если я что твердо знаю, так это когда надо помолчать. Я молчу и думаю. Про то, каково это: бросить всю жизнь псу под хвост и умирать по-дурацки каждый вечер под чужой хохот потому лишь, что может быть, когда-нибудь чужая магия зазевается и можно будет чуть-чуть оттянуть конец всего. И все время ждать, когда подаст голос петух и начнет трескаться под ногами земля. И не знать, есть ли у тебя хоть малейшая способность что-то сделать, или это просто богинина шутка. И еще я думаю о том, что Аэта вряд ли шутила. У нее на такую шутку мозгов не хватит. Боги и до соли-то вместо звездного света с трудом докумекались.

С Аэтой, разумеется, у меня мало общего.

Но ее заветы помнит всякий разумный человек.

«Го, что должно быть сделано, должно быть сделано».

И

«Не следует делать того, чего не следует делать».

— Ладно, — говорю я. — А теперь давай потолкуем о том, как нам дальше быть.

Вечером в «Конце Света» сплошное расстройство — убивец не явился.

У всех гостей от досады — губа сковородником, хозяин мрачнее тучи.

Нищий тоже не в своей тарелке — принялся корзину плести, прутья изломал, за плетень забросил. Переживает. Кстати, когда бросал, я и правда браслет углядела. Есть там змеи, нет ли, не знаю — далеко больно, но браслетка точно есть.

Я себя ругаю последними словами: прав был парень, надо было ему сюда опять придти, зря я отговорила. Только не могу я на это больше смотреть. Ни единого раза. Устала.

Хорошо еще, что собачине на все плевать. Не пришел вражина, ну и славно, и с блохами повоевать можно.

Народ терпеливо сидит до луны, потом, поворчав, расходится.

Ночь.

Я говорю своей богине:

— Послушай, Гесихия, я никогда не просила тебя решать за меня, но может сегодня как раз такой случай? Я ведь знаю, что попросту в уме помутилась, как все в столице этой зимой, и думать здраво не скоро смогу. Меня трясет, тошнит, я даже толком не знаю, чего хочу: от конца ли света землю избавить, войне ли этим хребет сломать, или просто парня на волю отпустить. А скорей всего, чтоб все это без меня разом как-то случилось. Только разве важно, чего я хочу? И война, и морского царя месть не от моего хотения начались, не от него им и прекращаться. Никогда не собиралась миру указывать, каким ему быть, ты ж знаешь. В общем, если ты нам завтра помогать не станешь, так и знай, я в обиде не буду.

Ответа, разумеется, нет, по тусклым черным богининым глазкам, как всегда, ничего не прочтешь.

Но если уж решил кому-то верить — надо верить.

Утро начинается мирно. Нищий обстругивает ножом новые прутья. Я выбиваю половики, богиня ползает по травке чуть поодаль.

Снова, как и вчера, утро солнечное, к полудню из-за леса приползает синяя дождевая туча, окунает двор трактира в полумрак, солнце заваливается на запад, вычерчивает на земле длинные четкие тени, тут же заметались, кудахча, куры, заверещали в траве последние кузнечики. Словом, как-то сразу не по себе стало.

Я смотрю на мою богиню.

Она вдруг вытягивает из-под панциря лапы, приподнимается почти на кончики коготков, поднимает как можно выше кожистую голову. И я слышу тихий хлопок. Словно мыльный пузырь лопнул.

А потом не слышу ничего.

Смолкли кузнечики.

Бегают, отчаянно разевая клювы, онемевшие куры. Беззвучно качаются под ветром кроны деревьев. Тишина.

Я, опять же, как вчера, вскакиваю на крышу курятника и, что есть силы, машу половиком.

Пес поднимается на лапы и настороженно озирается.

Через забор перемахивает убивец и бросается на нищего, подняв над головой топорик (спер где-то).

Нищий успевает упасть на землю и откатиться.

Пес с торжествующе-злорадным выражением на морде испускает вопль.

Беззвучный.

Убивец по привычке испуганно отшатывается, потом изумленно смотрит на пса.

Ничего не случилось.

Шутка, которая два года потешала всех здешних гостей, на сей раз не сработала.

Убивец жив, пес нем.

Я спрыгиваю на землю и на всякий случай хватаю полено поувеси-стей. Чтоб съездить по хребтине псу, если тот напрыгнет на парня.

Но пес вместо этого, поджав хвост и трясясь мелкой дрожью, лезет под крыльцо.

Видно, чужая сила ему не по нраву.

Нищий, воспользовавшись тем, что о нем на минутку забыли, бросается наутек.

Сначала на четвереньках, потом встает на ноги.

Убивец гоняет его по двору, постепенно оттесняя к конюшне.

Краем глаза я вижу в окне хозяина и кухарку.

Их лица стоило бы описать отдельно, но у меня нет времени.

Убивец наконец загнал будущего повелителя мира в конюшню, я бегу следом за ними.