Коулун Тонг - Пол Теру

С очевидным знанием предмета, что-то увлеченно чертя на обороте использованного конверта, мистер Мо объяснял, как течет животворная энергия Гонконга, как ее направлять и приводить в состояние равновесия. Это был урок ворожбы, и, когда мистер Мо умолк, Гонконг показался Джорджу краем чудес. Выяснилось, что горы над Коулуном — не что иное, как девять драконов. А сам Гонконг с его красивыми очертаниями, отрезанный от материка водой, — шар, с которым играют драконы.

— Видите лун чжу? Шар? — спрашивал мистер Мо, набрасывая свою карту.

Они — Джордж, мистер Чак и мистер Мо — сидели в кофейне в Мун Коке, где жил мистер Мо.

— Мы — Сыновья Дракона, — говорил мистер Мо, черкая карандашом по бумаге. — Сыновья Желтого Императора.

— Это значит, мы китайцы, — пояснял мистер Чак. — Вот и все.

Изо всех участков геомантический компас счел подходящим лишь один — расположенный в Коулун Тонге. Его фэн шуй — «ветер-вода» — было так гармонично, что мистер Мо провозгласил эту точку на Ватерлоо-роуд достойной классического термина «Брюхо Дракона», который для китайца означает идеальное местоположение. Участок находился у старого «тонга», пруда, к которому в баснословные времена склонялись, чтобы утолить жажду, Девять Драконов. Правда, сейчас он изобиловал символами несчастья — тут вам и ветхая лачуга, и сухое дерево, и заброшенная могила, — но все это было легко убрать. Если же новое здание объединит в себе все Пять Стихий, если в нем не будет треугольников, если оно будет длинным и узким, причем узкие торцы должны быть обращены на север и юг, параллельно Ватерлоо-роуд — этому естественному энергетическому каналу, настоящему транспортеру текучей жизненной силы, не менее эффективному, чем река; и если над красными дверями сделать сильно выступающие арки, через которые свободно польется ци — поток энергии, пересекающий Коулун, — тогда фабрика на этом благоприятном месте принесет великую удачу и небывалое процветание. При строительстве в здание были включены все Пять Стихий: Земля — кирпичи, Огонь — электричество и красные двери, Дерево — балки и обшивка стен, Вода — зеркала и засыпанный тонг, Металл — швейные машинки.

Через год «Империал стичинг» открылась. Большую часть капитала внес мистер Чак. Джордж, чей вклад состоял из всех его сбережений и обещания работать, сделался партнером мистера Чака. Принадлежность Джорджа к английской нации оказалась очень кстати, поскольку «Империал стичинг» специализировалась на форменной одежде: шоферских тужурках и школьной форме, сюртуках консьержей, белых платьях старших медсестер и халатах младшего медперсонала, и все эти изделия власти колонии заказывали крупными партиями — надо было только добиться подряда, что Джорджу как раз и удавалось. Фабрика с штатом в двести человек (в основном это были женщины) производила также рубашки, брюки, простенькие платья и белье. Мистер Чак закупил в Японии оборудование для изготовления сложных вышивок — имен, рисунков, монограмм, галунов с надписями, этикеток, эмблем для клубных галстуков и флагов, всевозможных гербов. Потому фирму и назвали «Империал стичинг энд лейблс (Гонконг), лтд». Она прославилась на всю колонию как производитель замысловатых нашивок-гербов для нагрудных карманов английских клубных пиджаков.

Мистер Чак бежал из Китая в сорок восьмом, в год военных поражений. Сам он о Китае никогда не заговаривал, а если при нем говорили, не слушал. Джордж Маллерд втайне радовался, что китайский партнер не докучает ему рассказами о разочарованиях, ужасах и утратах, — ведь Джордж не терпел разговоров о непоправимом. У них была их новенькая, с иголочки фабрика и новехонькая дружба; вдобавок продукция шла нарасхват. Мистера Чака и мистера Маллерда объединяло нежелание оглядываться назад; кроме того, поскольку оба попали в Гонконг совсем недавно, их переполняло чувство свободы и нетерпеливого волнения, весьма характерное для жителей этой колонии, где законы были мягкими, а налоги — минимальными.

Когда на втором году существования «Империал стичинг» Бетти потеряла ребенка, мистер Чак ничего особенного не сказал, но в каждом его поступке чувствовалось сострадание. Джордж мысленно поблагодарил его за это; демонстративной скорби (да и любых ее внешних проявлений) он бы не вынес. Джордж предполагал, что китаец, подобно ему самому, слишком эмоционален, чтобы говорить вслух о таком печальном событии, как смерть ребенка. Может быть, мистер Чак в прошлом испытал подобную тяжкую утрату?

Вскоре Бетти забеременела вновь. Но радоваться было рано — а если и этот ребенок не выживет? Родился Чеп — Невилл Джордж Маллерд, здоровый, крикливый, как два младенца. Мистер Чак прислал подарки, да и позже баловал мальчика. Маллерды звали мистера Чака дядей. О его личной жизни они не знали ровно ничего. По-видимому, мистер Чак был холост и бездетен.

Своей удачей этот деловой союз был обязан взаимной учтивости, почтительному молчанию, соблюдению дистанции. У обоих — Джорджа и мистера Чака — врожденное любопытство сочеталось с тактом и благоразумием, потому они и оставались друзьями. Пускай они — китаец и англичанин — жили буквально в разных мирах и вполне это сознавали, тем не менее они находили, что их многое объединяет: не только фабрика, но и глубинные черты характера, например способность искренне сопереживать ближнему… А еще и у Джорджа Маллерда, и у Генри Чака было то, что каждый миг напоминало о себе, но никогда ими не упоминалось, — доброе сердце.

Со стороны за ними наблюдал мальчик в гольфах, в школьной форме производства отцовской фабрики, с туго набитым книгами ранцем, — Чеп. Других гонконгских детей отсылали учиться в Англию. Они толковали о поездках туда-сюда — в школу и домой на каникулы, о «денежном довольствии» в разных школах, о Лондоне. Но у Джорджа, местного предпринимателя, не было ни льгот, ни ежегодных отпусков, ни дотаций на проезд, ни пенсии. Гонконг стал всей его жизнью. Джордж был в равных условиях с мистером Чаком, с большинством местных китайцев — он мог рассчитывать лишь сам на себя.

Мать отвозила Чепа на автобусе и трамвае в школу «Куинс», в район бухты Козуэй. Она же встречала его после уроков: ее одинокая фигурка маячила у гигантских кованых ворот на Тун-Ловань-роуд, по соседству с тележкой торговца эскимо. Мать везла Чепа домой; под ее присмотром он пил чай, заваренный его амой, Цзя-Цзя, и поданный на стол Ваном, сыном амы. Спустя много лет Чеп всякий раз сгорал от стыда, когда мать рассказывала, как он начал говорить. Свои первые слова он произнес на хоккиенском[6]диалекте. «Ней-ней», — пролепетал Чеп, тыча в названный предмет, а потом и цепляясь своими пухлыми пальчиками. Слово означало «груди». Цзя-Цзя научила его множеству других слов. Она утверждала, что ребенок свободно болтает по-хоккиенски.

— Весь в меня, — говорила Бетти и раскатисто хохотала, срываясь на кашель. В те годы она курила.

Все свои страхи и предубеждения Чеп перенимал у Вана. Ван не выносил корнеплодов, черных головных уборов и чая с молоком; у порога он разувался, а по дому ходил в пластмассовых сандалиях; напитки со льдом считал вредными для здоровья; ненавидел свиное сало и волосы на теле; некоторые насекомые вызывали у него тошноту, хотя крыс он не боялся. Чеп разделял все эти чувства и прибавлял к ним свои. Кукурузными усиками он давился, считая, что это человеческие волосы. Плавленый сыр путал с белым жиром, вырезанным из свинины, и срыгивал. Как и Ван, он испытывал жуткий ужас перед червями; каждое рисовое зернышко необычной формы вызывало у него страх и приступ неудержимой рвоты. Правда, не всегда он бывал угрюм и пуглив, но частенько напоминал маленького старичка.