Умереть - это не страшно - Марина Скрябина

Могла ли я подумать, что кошмар с Алискиной первой любовью только начинался.

Две недели спустя после неурочного прихода домой мне позвонили на работу:

— Вы Татьяна Васильевна Уварова? — задали вопрос официальным тоном, не предвещающим ничего хорошего.

— Да, я. А кто вы?

— Вас беспокоят из городской больницы. Вашу дочь, Алису Уварову, привезли по «скорой». Приезжайте к нам. Не забудьте с собой взять паспорт и свидетельство о рождении дочери.

Спросить: «Что случилось?» — не успела, потому что на том конце провода бросили трубку, а определителей номеров тогда не существовало, так что перезвонить не удалось.

Подхватилась и побежала через весь город. Даже не помню, как добралась до больницы. «Может, аппендицит? Или отравилась чем-то в школьной столовке?» — что еще я могла думать, пока неслась по сугробам через парк, поразмыслив, что ехать на общественном транспорте еще хуже: пока простоишь на автобусной остановке, пока доедешь — продрогнешь до костей. Ангина обеспечена!

Насторожилась я в ту минуту, когда мне сказали в окошке «Справочная», что Алису положили не в хирургию или инфекционку, а в терапевтическое отделение. Я ожидала чего угодно от экстренной госпитализации: отравления, переломов, сотрясения мозга, аппендицита, — но услышенное от лечащего врача, повергло в шок: дочь пыталась покончить с собой. Мне доходчиво объяснили, что ей уже сделали промывание желудка. К счастью, в кармане куртки обнаружилась обкладка фенозепама, поэтому врачи знали, с чем имеют дело.

Дура я, дура! Говорили же с телеэкранов: не оставляйте сильнодействующие лекарства где попало! Мне давным-давно выписывали фенозепам в период гормонального сбоя, когда выявили эндокринное заболевание. Я не могла контролировать свои эмоции и засыпла с трудом. Таблетки я решила не пить, потому что они вызывали сильную сонливость не только ночью, но и днем. Остатки валялись в коробке из-под обуви, вместе со всеми остальными лекарствами на всякий случай. Вот теперь этот случай я сама себе устроила.

«Стыд-то какой! Как я в глаза сослуживцев посмотрю?» — почему-то мелькнула первая мысль. В то время боялись любой нелицеприятной огласки. Как там, у Грибоедова в «Горе от ума»: «Ах, боже мой! Что станет говорить княгиня Марья Алексевна?» Век сменился, а нравы остались те же.

В найденной обкладке в кармане Алисиной куртки не хватало восьми таблеток. А вовсе не двадцати пяти, как она написала позже в дневнике. Ее бы просто не откачали. Хорошо, что дочь не выпила больше, а, испугавшись за свою жизнь, вышла на улицу. Холодея от ужаса, представляю себе ситуацию: я прихожу с работы, дочь спит, и я ее не бужу до утра… Да, Алису бы уже не спасли! Воображение у меня всегда было бурным.

Позже я прочитала скудную информацию, что смогла нарыть о суицидниках в доинтернетовский период и выяснила, что такой способ «ухода» выбирают не те, кто решает окончательно свести счеты с жизнью, а кто хочет припугнуть близких родственников и добиться чего-то от них таким экстравагантным способом.

Подробности инцидента я узнала от подруг дочери, созвонившись с ними позднее по телефону. Девочки рассказали, что после того, как Алиса под действием фенозепама вышла из дому, до школы она добрела на автопилоте: шла по заданному направлению, не соображая ничего. К счастью, дочь не осталась сидеть на заснеженной скамейке, а направилась на театральный школьный кружок, где в это время находились ее близкие знакомые. Там Алисе и стало окончательно плохо: она отключилась. Школьники, наверное, растерялись бы, не зная, что делать, но с ними в актовом зале занималась руководительница кружка — учительница литературы, которая и вызвала скорую помощь, поэтому дочь успели спасти.

А пока в больнице на все мои расспросы по поводу самочувствия Алисы лечащий врач разводил руками:

— Мужайтесь, мамочка, дочь вам придется самой выхаживать. У нас для этого персонала нет. А дальше — будем надеяться на сильный молодой организм.

Осталась на ночь в восьмиместной палате с дочерью, потому что Алисе меняли капельницы одна за другой. Рядом на кровати, к счастью, никого не оказалось. Даже спала я вполуха-вполглаза, часто вставала и наклонялась над ней при тусклом свете коридорных ночников и лунного свечения из окна, чтобы послушать, дышит ли дочь. Алиса спала, подложив под щеку кулачок, как в далеком детстве: тихо-тихо, как ангел, мирно посапывая. И чему-то улыбалась во сне. Такого безмятежного выражения лица я давно не видела. Только ее кожа была неестественно-бледного оттенка.

Как я пережила ночь после Алискиного суицида, а потом еще несколько дней ожидания переломного момента с моим больным сердцем? Не знаю. Откуда черпались силы? Не знаю тоже. Тем страшнее было на следующий день, когда Алиса внезапно очнулась. Вдруг раз! И открыла глаза. Но это будто была не моя дочь, а ничего не соображающее растение, которое не говорило, а издавало лишь нечленораздельные звуки. Ее речь была бессвязной! Она не могла ответить даже на простейшие вопросы.

И ЗАБЫЛА СВОЕ ИМЯ!

А вдруг дочь останется такой навсегда?

Я на себе вытаскивала Алису в коридор, чтобы довести-донести до общего туалета, под сочувственные взгляды шести соседок по палате, и так же под их гробовое молчание водворяла ее обратно на непростиранное, драное больничное тряпье со старым вонючим тюфяком-матрацем и комковатой подушкой. Завхозами больницы растаскивалось все подчистую. Хорошо хоть никакими расспросами бабульки-соседки меня не донимали.

От врачей я узнала, что для нас с дочерью испытания не закончились, ведь налицо, как ни крути, попытка суицида. По закону Алису должны тут же поставить на учет в психдиспансер. В советское время сняться с такого учета было практически невозможно. И тогда — прощай институт, прощай нормальная работа, ведь при поступлении требуется справка, что ты не состоишь на учете психиатра. Что бы оставалось моей единственной дочери, моей кровиночке? Подъезды мыть? Не такой участи я хотела для нее.

Так уж повезло до этого момента, что мне ни перед кем не приходилось прогибаться, а сейчас пришлось унижаться перед врачами и психиатрами, атакующими меня и непутевую Алиску, кланяться им в ножки, давать взятки… То есть пройти все круги, чтобы дочь отпустили домой, а не положили в психушку, где плохая наследственность от папочки Леши, не оставила бы Алисе никаких шансов. Там из нее попросту могли сделать овощ. В советское время психушку боялись, как огня. Страхи сами собой витали в воздухе. Но местные врачи строго-настрого наказали, чтобы в ближайшее время я глаз с Алисы не спускала, иначе попытка суицида может повториться. Наверняка повторится.

Я и сама это понимала. Взяла отпуск за свой счет и сидела с дочкой дома, отвлекая ее от дурных мыслей чтением книг вслух и прогулками по парку. Мы с Алисой пекли пироги, вязали шарфики, шили ей новое летнее платье… Даже в магазин я отправляла мужа, который перманентно существовал рядом, но мало проявлял внимания и заботы по отношению к нам обеим, а после выписки из больницы — вообще ушел в загул: приходил домой пьяный, дебоширил, хотя врачи запретили нервировать Алису. Любой инцидент мог вызвать срыв и новую попытку суицида с ее стороны. И тогда постановка на учет в психодиспансер — неизбежна.