Сладкий хлеб мачехи - Вера Колочкова

— Слушай, Глебка… Раз уж у нас такой разговор пошел… Только давай по чесноку, ладно? Ты уже большой, с тобой можно обо всем по чесноку… Понимаешь, твой отец… По-моему, он меня совсем, совсем разлюбил…

Бася коротко вздохнула и замолчала, испуганно уставившись на пасынка. Лицо его вмиг стало совсем уж потерянным, синие глаза округлились по-детски. Смотрит на нее, моргает рыжими ресницами, не знает, что и ответить. Да и что он может ответить? В конце концов, ему пятнадцать всего. Вот идиотка! Разве можно с мальчишкой такие разговоры вести! И как это ее вдруг понесло на подобные откровения? Ему ж еще не по силам!

Прикусив от досады губу, она резко поднялась со стула, подошла к окну, сплела вдовьим жестом руки под грудью. Надо как-то выходить из ситуации. Но как? Может, повернуться к нему с улыбкой и сказать, что пошутила?

Повернуться она не успела. Глебка ее опередил. Проговорил в спину довольно уверенно:

— Ага, щас! Разлюбил он тебя! Размечталась! Тоже придумала себе несчастье! Ты чего, с дуба рухнула, такое заявлять? Десять лет любил, а потом здрасте-нате — взял и разлюбил! Так же не бывает!

— Бывает, Глебка. Еще как бывает.

Нет, чего это она, в самом деле? Такой был повод этот дурацкий разговор прекратить! Сказала бы — ну да, конечно же не бывает… А она ляпает разговор дальше, как со взрослым. И ничего с этим сделать не может. Слова из обиженного организма сами по себе вылетают, как птицы из огня, торопятся.

— Нет, не бывает!

— Понимаешь, я его раздражать начала… Я же чувствую! Он приходит под утро, от него чужими духами пахнет… А я…

Спохватившись, она прижала ладони ко рту, глянула на него испуганно.

— Ой, да что я несу, в самом деле! Ты прости меня, Глебка. Наверное, и правда нельзя тебе такие вещи рассказывать…

Она и сама не заметила, как слезы потекли по щекам. Странно, голос звучал спокойно и ровно, а слезы текли. И плечи тряслись противно, как в лихорадке. И слова по своей сути проговаривались противные, злые, жестокие. Опять сами по себе выскакивали, не удержать.

— А… А что мне с тобой делать, Глебка, если до развода дело дойдет? Что? Я ж тебе не мать…

Наверное, она бы в отчаянии еще чего-нибудь выдала такое, очень противное. Это, наверное, хорошо, что Глеб ее опять опередил. Хотя чего уж хорошего… Вон как у него голос зазвенел, ткнулся ей в спину мальчишеской обидой.

— Мам, да ты чего такое говоришь?! Да ты… Ты вспомни, вспомни, мам! Я хоть и маленький был, а помню, как сам тогда тебе в руки упал… А ты помнишь? А папа еще сказал — это судьба… Ты что, забыла? И отец тебя любит, любит! Я знаю! А ты все придумываешь! Развод, главное… Ты что вообще говоришь такое? Ой, да ну тебя…

От звука упавшего на пол стула она вздрогнула, втянула голову в плечи. Оглянулась — Глебкина красная майка мелькнула в проеме кухни, исчезла. Обиделся. Наверное, плакать пошел. Ишь, как дверью в свою комнату сердито хлопнул. Чего ж она стоит? Надо бы за ним пойти, объяснить, успокоить…

Да, мысль, конечно, хорошая — «объяснить и успокоить». Очень правильная. Особенно относительно «объяснить». Хватит, объяснила уже. Назвалась десять лет назад матерью, хватило смелости, а теперь в объяснения кинулась. Прости, мол, Глебушка, мачеху-дуру глупую, меня твой отец разлюбил… Тьфу, противно как звучит. Хотя, как бы оно ни звучало, в чем, если вдуматься, она виновата? В том, что без ума влюбилась в Вадима? Или в том, что так же без ума старалась быть примерной женой и хорошей мачехой? Что всегда была при доме, при муже, при ребенке? Со всеми подробностями была — и со свежими рубашками по утрам, и завтраками-обедами тоже свежими, а не из «Кулинарии» принесенными, и с Глебушкиными детскими болезнями, и с обязательной сказкой на ночь, а потом еще и с уроками, спортивными секциями, бассейном, английским… За все же бралась-хваталась с радостью, жила как птичка певчая, которая больших забот не знает. А главное, уверенность была, что все она делает правильно — живет, мужа любит, ребенка воспитывает… Ни образования за душой, ни мало-мальской специальности не было, а уверенность — была. Нет, конечно, всякое за эти десять лет пришлось пережить. И неприятности тоже были. А у кого их не бывает, скажите? Муж ей не простой достался, это ж понимать надо. Она и понимала. Любила, прощала, терпела, обид не помнила. Знала — он ее тоже любит. Да, было, было… Что же, черт возьми, сейчас-то произошло? Откуда взялась эта нервозность, слезливость обиженная, съедающая сердце тревога? Куда делась ее терпеливость легкомысленная? Неужели иссякла, закончилась?

Если так — то страшно… Страшно за себя, за Глебку. Вон уже до чего дело дошло — пугать начала откровениями. Ну как, как мальчишке объяснить, что трудно, что практически невозможно жить рядом с человеком, которого раздражаешь? И от которого при этом зависишь полностью? А главное — по-прежнему любишь…

Нет, ничего такого не надо ему объяснять. Нельзя. Маленький он еще. Надо просто взять себя в руки. Надо самой успокоиться, сосредоточиться на чем-то хорошем. А хорошего было много, есть что вспомнить. Например, тот самый день можно вспомнить, когда они появились в ее жизни — Вадим и Глебка. Она, кстати, часто его вспоминает. Хороший был день…

Суета, суета. Непривычная суета большого, будто плывущего по июньской жаре города. Люди на привокзальной площади — сердитые, распаренные, прут со своими котомками напролом, того и гляди, снесут… А у нее, между прочим, тоже котомками руки заняты — чемодан да две сумки с гостинцами. Мама сказала — неудобно будет, если она к тете Дуне без гостинцев заявится. Можно подумать, она, тетя Дуня, ни грибов соленых сроду не едала, ни варенья крыжовенного, ни сала домашнего. Теперь вот напрягайся, тащи на себе все это хозяйство, как героиня Татьяны Дорониной из фильма «Три тополя на Плющихе»…

Хотя чего это она себя с какой-то деревенской теткой сравнивает? Нет уж, и близко никакого сравнения быть не может. Потому что тетка та, простите, во что была наряжена? В белый платочек, ситцевую блузку да в кургузенький пиджачок? Так, кажется? А на ней сейчас — не прикид, а полный отпад. Модный и окончательно безоговорочно городской. Белая короткая юбочка с кокетливым воланом, белая кофточка строгим пиджачком, тоже коротенькая, на золотых пуговицах в два ряда. Они с мамой все модные журналы пересмотрели, прежде чем этот костюмчик скроить да сшить. И ноги у нее тоже, можно сказать, городские — длинные, подтянутые, загорелые. Все редкие солнечные деньки, успевшие свалиться на их сибирский городок, ногами были в дело использованы. Лицо она от солнца оберегала, конечно, а ноги — святое дело. В сочетании с белым костюмчиком смотрятся такой красотой неописуемой, что хоть сейчас фотографа из журнала «Бурда моден» приглашай. Хороший такой журнал — оттуда они с мамой выкройку костюмчика и взяли. Там еще платье было цветное, на бретельках, но насчет платья они сильно засомневались. Хотелось, чтобы прикид как-то посерьезнее выглядел. Она ж не просто так в большой город из своей алтайской глухомани едет, а в институт поступать.

Правда, был в этой красоте по модным городским меркам один изъян — стрижка немного подкачала. Не очень модная у нее по нынешним временам стрижка. Да, собственно, и стрижки как таковой нет, просто волосы отросли до плеч и загибаются концами кверху, как у актрисы Барбары Брыльской из новогоднего фильма. Отчего-то не захотелось ей менять этот образ, привыкла уже к нему, сроднилась. А как тут не сроднишься, когда все дружным хором твердят, что она этой Барбары полная копия? И лицо, и манеры, и имя, и прочая стать…