Все мы смертны - Атул Гаванде

Такая организация жизни позволила деду вести образ жизни, доступный лишь немногим старикам в западном обществе. Например, родные дали ему возможность по-прежнему владеть и управлять крестьянским хозяйством, которое он когда-то построил с нуля – даже хуже, чем с нуля. Отец деда в свое время потерял все, кроме двух акров земли (да и те были заложены) и двух тощих быков, – остальное после неурожайного года пришлось отдать ростовщику. Затем мой прадед умер, оставив все свои долги в наследство старшему сыну Ситараму. Ситарам только-только женился, ему едва исполнилось восемнадцать, но ему пришлось трудиться на оставшихся двух акрах на правах подмастерья. В какой-то момент им с юной супругой пришлось сидеть на одном только хлебе с солью. Они едва не умерли с голоду. Но Ситарам продолжал пахать и молиться – и его молитвы были услышаны: урожай на этот раз был неслыханным. Дед сумел не только накормить досыта жену, но и расплатиться с долгами. В последующие годы его владения расширились с двух акров до почти двухсот. Дед стал одним из богатейших землевладельцев в округе и теперь уже сам давал соседям деньги в рост. У него было три жены – он всех их пережил – и тринадцать детей. Дед очень ценил тягу к знаниям, трудолюбие, бережливость, умение зарабатывать деньги, верность слову – и требовал этого и от себя, и от других. Всю жизнь он вставал до рассвета, а перед сном всегда объезжал верхом с дозором все свои поля до последнего акра. И продолжал делать это даже в сто лет. Мои дядья волновались, как бы он не упал с лошади, ведь он был слаб и нетвердо держался в седле, но понимали, как это для него важно. Поэтому они купили ему смирную лошадку пониже ростом и следили, чтобы он не ездил один. Объезжать свои поля дед перестал лишь за год до смерти.

Если бы он жил на Западе, все это сочли бы стариковской блажью. Это опасно, сказал бы его врач. Если бы дед все же настоял на своем, а потом упал и поступил в приемный покой со сломанной шейкой бедра, его бы уже не отпустили домой, а отправили бы прямо из больницы в дом престарелых. Но в досовременном мире, в котором жил мой дед, он сам решал, как ему жить, а дело семьи было это обеспечить.

Дед умер, немного не дожив до ста десяти: упал, выходя из автобуса, и ударился головой. Он ездил в ближайший город: у него были какие-то дела в суде, что кому-то может показаться безумием, но для деда это было очень важно. Он еще не успел сойти с подножки, как автобус вдруг тронулся, и хотя деда сопровождали родственники, он все же упал. Скорее всего, у него случилась субдуральная гематома – кровоизлияние внутри черепной коробки. Мой дядя отвез деда домой, и через два дня тот мирно скончался. Он имел возможность жить так, как ему хотелось, и до самого конца пробыл в окружении родных.

На протяжении почти всей истории человечества те немногие, кому удавалось дожить до глубокой старости, жили на закате дней именно так, как Ситарам Гаванде. О стариках заботились члены сложных семейных структур, состоявших из нескольких поколений, при этом три поколения зачастую жили под одной крышей. Даже когда на смену расширенной семье пришла так называемая нуклеарная (в Северной Европе это произошло несколько веков назад), стариков не бросали один на один с их немощами и недугами[7]. Обычно дети покидали дом, как только входили в возраст и создавали собственные семьи. Но один ребенок, как правило, оставался с родителями[8], если они доживали до преклонных лет, – чаще всего это была младшая дочь. Именно такой была судьба поэтессы Эмили Дикинсон[9], которая в середине XIX века жила в городе Амхерст, штат Массачусетс. Так случилось, что отец Эмили умер в семьдесят один год – ей к тому времени было уже за сорок, – а мать прожила еще дольше. Поэтому Эмили с сестрой остались в родительском доме на всю жизнь.

При всем отличии американской семьи Эмили Дикинсон от индийской семьи Ситарама Гаванде, в обоих случаях старики уповали на систему, которая легко решает проблему заботы о пожилых родственниках. Ни у родителей Эмили Дикинсон, ни у моего деда не было нужды откладывать деньги на дом престарелых или заказывать доставку горячих обедов на дом. Все понимали, что родители останутся жить у себя дома, а помогать им будет кто-то из детей, которых они вырастили. В современном же обществе старость и немощь перестали быть общей заботой нескольких поколений и превратились в нечто более или менее приватное, в нечто такое, что человек переживает в одиночестве или в обществе врачей в специальных учреждениях. Как так получилось? Почему старость Ситарама Гаванде превратилась в старость Алисы Хобсон?

Возможно, дело в том, что сама старость как таковая стала другой. В прошлом дотянуть до преклонных лет удавалось далеко не всем[10], и немногочисленные долгожители имели особую функцию в обществе – они были хранителями знаний, традиций и истории. Как правило, статус и авторитет главы рода сохранялись за ним до самой смерти. Во многих обществах старики не только требовали к себе уважения и подчинения, но также руководили священными обрядами и обладали реальной властью. Стариков настолько почитали, что многие старались казаться не моложе своих лет, а старше.

Люди всегда были склонны говорить неправду о своем возрасте. Демографы назвали это явление возрастной аккумуляцией и изобрели массу сложных методов исправления искажений, которые накапливаются при переписях в результате ложных ответов о возрасте. А еще они заметили, что в течение XVIII века в Европе и Соединенных Штатах вектор лжи изменился. Сегодня, называя свой возраст переписчику, люди обычно занижают цифру[11], но изучение переписей прошлого показывает, что раньше они старались прибавить себе лет. Каждый хотел стать старейшиной.

Но сегодня старость перестала быть редкостной драгоценностью. В 1790 году в Америке люди старше 65 лет составляли менее 2 % населения[12], сегодня их 14 %[13]. В Германии, Италии и Японии таких более 20 %[14]. Современный Китай – первая страна на Земле, где пожилых людей более 100 миллионов[15].