Нас не брали в плен. Исповедь политрука - Анатолий Премилов

Нашей ротой командовал Овсяников, а из командиров взводов я помню одногодичника Андреева: старательного, трудолюбивого командира. Старшиной в роте был Егоров, участник Гражданской войны и самый старший по возрасту среди нас. Заботливый, внимательный, везде поспевающий старшина очень хорошо помогал мне в работе.

Особое внимание тогда уделялось выработке физической выносливости личного состава — говорили, что это делается «по японской системе». Частые марши с полной выкладкой, последние пять километров — бросок в противогазе, а потом стрельба. Это было очень тяжело. Так нас тренировал командир стрелковой роты: молодых неопытных помполитов рот собрали на несколько дней, и он водил нас через песчаные перелески в жару, без отдыха. Втянуться в такую суровую жизнь стоило всем больших усилий: мы тяжело переносили эти марши и броски, выматывались так, что, почистив винтовку, едва ноги таскали. Только сознание, что мы политработники, заставляло нас преодолевать эту тяжелую физическую нагрузку. После таких маршей обмундирование пропитывалось солью. Нас тренировали на брусьях, турнике, на преодолении стенки, заставляли ходить «гусиным шагом» (для подготовки к парадам). Физически я не мог выполнять все нормативы подготовки, стрелял плохо. Через вспотевшие стекла противогаза при пониженном зрении я и мишени-то толком не видел! После такой «выучки» я вернулся в роту и с головой ушел в работу. С подъема и до отбоя я был в роте, а после — подготовка к политинформациям, политзанятиям. Засыпал я как убитый, а утром вставал до подъема.

Начальником школы младших командиров был Барышников, высокий, худой, довольно крикливый, а старшиной школы был Кандыбин (ему уже было лет за пятьдесят). Он был очень строг с курсантами и внимательно следил за чистотой портянок. Это тогда была особая статья заботы: натрет ноги курсант — значит, выходит из строя, а грязные портянки были первой причиной натирания мозолей. Дважды в день старшины делали осмотр портянок, а вечерами, в часы свободного времени, проводили стирку портянок. В озере и вблизи стирать запрещалось, тут стояли специальные предупредительные щиты с надписями. Каждая рота в своем тылу имела деревянные корыта с затычками для стирки портянок. Насколько это было важно, свидетельствовало появление начподива Сергеева в момент стирки портянок. Если он замечал серьезные недостатки, то вызывал политработников и давал им хороший нагоняй. Но я вместе со старшиной всегда контролировал стирку портянок.

Я постоянно не высыпался, вставал усталый, но вместе с ротой занимался физзарядкой, а немного погодя проводил политинформацию. В течение десяти минут надо было сжато и понятно, чтобы поняли неграмотные и малограмотные бойцы роты, рассказать о главных событиях. Все делалось по сигналу горниста: занятия, перерывы, обед, отдых, отбой, подъем. На мою первую политинформацию пришел комиссар батальона, я подал команду «смирно» и доложил; он послушал информацию и остался доволен. Политические занятия проводились в утренние часы, через день. Их проводили командиры взводов, и одна группа была моя. После политзанятий занимались общеобразовательной подготовкой. К этому делу я привлекал командиров взводов и всех грамотных младших командиров. Мы учили писать, читать, считать. Из двух сотен бойцов в роте неграмотных было 140 человек. Это были люди из глухих мест области, лесных районов. Были призывники, которые еще не видывали железной дороги, — одного призывника из Пошехоньско-Володарского района затаскивали в вагон силой.

Однажды ночью объявили боевую тревогу. Рота выстроилась с винтовками, противогазами и телефонным имуществом. С командиром роты мы проверяем строй, и вот стоит крепкий парень в трусах, без обмундирования и снаряжения, а у его ног стоит обитый железом сундучок с замком. «Я думал пожар, схватил свое имущество и выбежал». Заставили его открыть сундук — а в нем уложены пачки махорки. Бойцам (и курящим, и некурящим) каждый день давалось по пачке махорки — и он копил махорку для деда. Вот с такими красноармейцами и приходилось заниматься.

Все питались в столовой, причем в 11 часов был дополнительный завтрак — маленькая булочка со сливочным маслом и чай. Питание было хорошим, но в весе за лето никто не прибавлял. После обеда был отдых, а потом опять учеба и перед ужином — свободное время, но и оно тратилось на стирку портямок и лишь иногда — на просмотр кинокартин и чтение газет. Все время лагерного периода было очень напряженным, особенно для начальствующего состава. В дни, когда не было политзанятий, рота с утра уходила на полевые занятия: мы совершали марши на 10—15 километров и после пятикилометрового броска в противогазах прокладывали телефонную линию. Пехота совершала марши с броском, и всё, — а нам, связистам, требовалось не только проложить линию связи на 7—10 километров, но и снять ее. В лагеря мы возвращались самыми последними. Мое место было в конце колонны, чтобы не дать отстающим отдыхать сколько вздумается.

Ежедневно в каждой части проводилась вечерняя поверка. Батальон выстраивался на своем плацу под руководством дежурного по батальону. Скоро и меня назначили дежурным по батальону на сутки. Приняв дежурство, я в полной боевой форме, с противогазом и заряженным револьвером пришел на плац и начал выстраивать роты, принимая от них рапорты о численности личного состава. Когда появились командир и комиссар, я подал команду «смирно», отдал рапорт командиру и подал команду развести роты. Все тонкости армейской службы давались мне с большим трудом, и я сильно волновался. Всю ночь я просидел в штабе батальона, выходил на осмотр тыла и палаток, отвечал по телефону, отправлял в штаб дивизии посыльного за получением приказов. Ночью я не решился уснуть ни на минуту: в любой момент могло что-то случиться. Наступил рассвет и с ним новый хлопотливый день: контроль за питанием, уборкой, ходом занятий, доклады комиссару и командиру. Нервное напряжение спало, лишь когда я сдал дежурство.

На вооружении связистов тогда было два вида телефонных аппаратов: УНФ (фонический) и УНИ (индукторный). В одном для вызова надо было включать зуммер, а в другом — крутить ручку. Устройство этих аппаратов я тогда еще не изучил, но знал, как включать их в сеть и делать вызов. В радиовзводе имелись переносные радиостанции 6-ПК: радист носил ее за спиной, а обслуживали станцию два человека. Про эту радиостанцию говорили: «6-ПК, жмет бока, молчит пока». Была еще станция на двуколке, но ее индекс я не помню. Однажды на учениях двуколка сорвалась в овраг, лошадь удержалась, но оглобли выскочили из упряжки, и радиостанция загромыхала по обрыву. Бойцы втащили двуколку, проверили радиостанцию — исправна!

Мы часто ходили на стрельбище, где учили бойцов стрелять — прицеливаться и плавно спускать курок. Тщательно готовились к контрольной стрельбе: бойцу давалась обойма патронов, но он не знал, какой из них боевой. Таким приемом бойцов приучали правильно прицеливаться и спускать плавно курок.

Раз в неделю целый день проводилась командирская учеба. Политсостав не выделяли в отдельную группу, и хотя в топографии я разбирался хорошо и свободно читал карту, на «специальной подготовке» (прием радиограмм) мне было трудно. Приему на слух радиограмм нас учил лучший радист дивизии, принимающий и передающий в минуту до 23 групп знаков. Через два занятия я научился принимать 7 групп, а в конце лагерной учебы — 10.