Обман Зельба - Бернхард Шлинк

— А что вам от нее надо? — спросил Клаус.

Я рассказал о своем неудачном визите в студенческое общежитие на улице Клаузенпфад и о том, как Андрея послала меня сюда. Они мне явно не поверили. Сказали, что с января не видели Лео. И это было все, что мне удалось узнать. Я выпил второй кампари, заплатил, вышел из бара и снаружи заглянул в окно. Они все это время не спускали с меня глаз.

В качестве следующего розыскного мероприятия я проверил все больницы. Правда, врачи извещают родных о пациентах, которые не могут говорить. Кроме того, они сообщают полиции о пациентах, личность которых не удалось установить. Но если пациент не желает, чтобы его родных и близких извещали о его болезни, персонал редко идет против воли больного. Случается, что пропавший без вести человек лежит в больнице в нескольких кварталах от своего дома. И ему все равно, что родные уже выплакали все глаза. А может, только это ему и нужно.

Все это не вязалось с тем впечатлением, которое у меня успело сложиться о Лео. И даже если бы ее отношения с родителями были еще хуже, чем намекал господин Зальгер, — зачем профессору Ляйдеру и исследователю катастрофического мышления могло понадобиться скрывать факт ее пребывания в больнице? Но, как говорится, чем черт не шутит. И потому я прочесал все, что мог, — гейдельбергские университетские клиники, городские больницы в Мангейме, окружные больницы и хосписы католической церкви. Тут я не рисковал потревожить «окружение» Лео. Мне не надо было играть никаких ролей, я мог быть самим собой, частным детективом Зельбом, которому обеспокоенный отец поручил поиски пропавшей дочери. Я не стал полагаться на телефон. По телефону можно с большой долей достоверности выяснить, находится ли нужный тебе человек в данной больнице. Но если ты к тому же хочешь узнать, не был ли он их пациентом пару недель или месяцев назад, лучше непосредственный контакт. Чем я и занимался следующие два дня. Никаких следов.

Наступили выходные. Апрельский дождь, моросивший несколько дней подряд, кончился, а во время моей воскресной прогулки по Луизен-парку даже светило солнце. Я захватил с собой кулек с черствым хлебом и кормил уток. У меня с собой был и номер «Зюддойче цайтунг», и я хотел уже устроиться в одном из шезлонгов и почитать. Но апрельское солнце грело еще слишком слабо. Или мои кости прогревались не так быстро, как раньше. Во всяком случае, я был рад, когда дома мой кот Турбо свернулся калачиком у меня на коленях и блаженно замурлыкал, сжимая и разжимая от избытка чувств свои маленькие кулачки.

Я уже знал, где жила, училась и бывала Лео, знал, что она не лежит и не лежала ни в одной из больниц Гейдельберга и его окрестностей. С января она исчезла, в феврале кто-то ею интересовался. В июле прошлого года она была задержана полицией и поставлена на учет. Профессор отозвался о ней положительно, все знакомые, с которыми мне довелось общаться, не сказали ничего отрицательного. С родителями почти не общалась. Курила. Еще я знал, где можно найти ее друзей и знакомых, коллег и преподавателей. Я мог навести справки о ней в Институте переводчиков, драгсторе и поспрашивать в соседних магазинах. Но я не мог не потревожить при этом «окружение». Значит, я вынужден был поставить Зальгера перед выбором — либо он соглашается рискнуть, либо отказывается от моих услуг. Это был второй пункт моей программы действий на понедельник.

К выполнению первого — психиатрическая больница в одном из предместий Гейдельберга — следовало приступить еще на прошлой неделе. Я не забыл про этот пункт. Я сознательно отлынивал от его реализации. Там полтора года пролежал Эберхард, я часто его навещал и каждый раз потом долго не мог прийти в себя. Эберхард — мой друг. Тихий человек. Живет на доходы от своего скромного капитала. Он шахматист, гроссмейстер, и в 1965 году вернулся с турнира в Дубровнике совершенно свихнувшимся. Мы с Филиппом подыскивали ему приходящую прислугу, но никто у него долго не выдерживал. В конце концов он оказался в клинике. Пациенты там жили в больших, битком набитых палатах, спали на двухэтажных кроватях; у них не было даже собственных шкафчиков или тумбочек, которые, правда, были им ни к чему, потому что они при поступлении сдавали все личные вещи, включая часы и обручальные кольца. Тяжелее всего на меня действовал сладковатый запах пищи, моющих и дезинфицирующих средств, мочи, пота и страха. Как Эберхард умудрился выздороветь в таких условиях, для меня до сих пор остается загадкой. Но он выкарабкался и даже опять взялся за шахматы, вопреки советам врача, знавшего «Шахматную новеллу» Стефана Цвейга. Время от времени мы с ним играем. Он всегда выигрывает. Иногда из дружеских побуждений он делает вид, что это стоило ему больших усилий.

Психиатрическая больница расположена в отрогах гор. Спешить мне было некуда, и я поехал не по автостраде, а через деревни. Была хорошая погода, утро выдалось солнечное, все вдруг зазеленело и расцвело, слившись в один сверкающий калейдоскоп. Я открыл верх и сунул в магнитолу кассету с «Волшебной флейтой». Не жизнь, а праздник!

Центральная часть огромной больницы, старинное здание в форме буквы «П», построенное в конце прошлого века, служило первоначально казармой баденского полка велосипедистов. Во время Первой мировой войны в нем располагался военный госпиталь, после войны — богадельня, а с конца двадцатых годов — дом инвалидов и престарелых. Вторая мировая война превратила букву «П» в букву «Г». Третья стена исчезла, огромный двор слился с холмистой местностью, на которой за послевоенные годы выросло множество новых служебных построек. Я припарковался, закрыл верх машины и выключил музыку. Вход с колоннами по сторонам был, как и все здание, закрыт строительными лесами. Вокруг оконных проемов краснели свежие кирпичи. По-видимому, только что заменили старые окна на стеклопакеты. Теперь маляры красили стены в нежно-желтый цвет. Один из них насвистывал арию Царицы ночи.

Я пошел по дорожке, посыпанной галькой, ко входу. Привратник направил меня в канцелярию — второй этаж, налево. Наверх вели широкие стершиеся ступени из песчаника. Рядом с комнатой 107 висела табличка: «Канцелярия. Приемное отделение». Я постучал и вошел.

Делопроизводительнице имя Леоноры Зальгер ничего не говорило. Ответив мне, она опять занялась медицинскими картами. На некоторых я заметил маленькие фотографии, прикрепленные скрепками, и это навело меня на мысль показать ей фотографию Лео. Она взяла ее в руку, долго рассматривала, потом, попросив меня подождать, заперла шкаф и вышла. Я посмотрел в окно. В парке цвели магнолии и форзиции, на газонах косили траву. По дорожкам прогуливались пациенты в обычной одежде. Кое-кто сидел на выкрашенных в белый цвет скамейках. Как тут все изменилось! Когда здесь лежал Эберхард, вокруг деревьев была голая, утоптанная земля. Тогда пациентов тоже выпускали на прогулку, но они были одеты в серые больничные халаты, и все происходило, как в тюрьме, — прогулка начиналась в определенное время, продолжалась двадцать минут, и ходить можно было только по кругу, гуськом.

Делопроизводительница вернулась не одна.

— Доктор Вендт, — представился врач. — Кто вы и кем вы ей приходитесь? — Он враждебно смотрел на меня, держа в руке фотографию Лео.