Обман Зельба - Бернхард Шлинк

Я протянул ему фотографию Лео.

— А, эта девчонка! Кто же это вам наплел такую ерунду?

— Доктор Вендт.

Он вернул мне фотографию.

— Ну, тогда считайте, что я вам ничего не говорил. Если доктор Вендт… Если любимчик самого директора… — Он пожал плечами. — Значит, так оно и было. Несчастный случай. Упала из окна в старом здании и разбилась…

Я отложил анализ того, чего он «не говорил», на потом.

— А ваш пациент?

— Да это один из наших русских. Бывает, находит на него иногда. Но ему же тоже надо подышать, а у меня не забалуешь, верно, Иван?

Пациент забеспокоился.

— Анатолий… Анатолий… Анатолий… — выкрикивал он.

Санитар надавил на руку, и крики прекратились.

— Ну тихо, тихо, Иван, ничего они тебе не сделают, ни молния, ни гром… Нехорошо, стыдно бояться грозы, что о нас подумает господин полицейский? — Это был монотонно-певучий речитатив наподобие тех, которыми успокаивают испуганных детей.

Я достал из кармана «Свит Афтон» и угостил санитара. Потом протянул пачку пациенту.

— Анатолий?

Тот вздрогнул, посмотрел на меня, щелкнул каблуками и поклонился. Потом, отвернувшись, достал из пачки сигарету.

— Его что, зовут Анатолий?

— Откуда я знаю! От них же ничего не добьешься.

— От кого — «от них»?

— О, у нас их тут всяких хватает. Остались с войны. Кого угнали на работу в рейх, кто добровольцем помогал вермахту, а кто воевал против своих с каким-то русским генералом. Потом еще эти, из концлагеря, которые сами сидели или охраняли других. А когда они психи — они уже все одинаковые.

Дождь немного ослаб. Мимо нас пробежал, прыгая через лужи, молодой санитар в развевающемся халате.

— Давай быстрее! — крикнул он. — Смена кончается!

— Ну ладно, пора. — Здоровяк бросил сигарету на землю, и она, зашипев, погасла. — Вперед, Иван, — обед, есть.

Пациент тоже бросил сигарету, затоптал ее и тщательно зарыл носком в гальку. Потом опять щелкнул каблуками и поклонился. Они медленно двинулись дальше, к одной из новых построек на другом конце парка. Я смотрел им вслед. Гром громыхал уже где-то далеко, а дождь шумел ровно и монотонно. В дверях показывались и вновь исчезали люди, время от времени по парку торопливо проходил под зонтом врач или санитар. Дрозд все еще пел.

Я вспомнил письменное указание генерального прокурора, лежавшее на моем рабочем столе в городской прокуратуре Гейдельберга в 1943 или 1945 году, — за плохую работу отправлять русских и поляков, привезенных в Германию, на принудительные работы в концентрационный лагерь. Скольких я туда отправил? Я застывшим взглядом смотрел на серую стену дождя. Меня знобило. Воздух после грозы был прозрачным и свежим. Через какое-то время я заметил, что шум дождя перешел в стук отдельных капель, падавших с деревьев. Дождь кончился. На западе в серой пелене туч показался просвет, и капли засверкали на солнце.

Я вернулся к главному зданию, прошел через вестибюль на другую сторону, миновал ворота и вышел на улицу. Было пять часов — пересменка. Из ворот повалили сотрудники. Я ждал, высматривая Вендта, но он так и не появился. Одним из последних вышел санитар, с которым мы стояли под навесом. Я сказал, что могу его подвезти. По дороге в Кирххайм он еще раз заверил меня в том, что ничего мне не говорил.

Задним числом я испугался известия о смерти Лео. Задним числом испытал облегчение оттого, что это была неправда. Если санитар ничего не знал, значит, ничего не было. В этом я не сомневался. Эберляйн тоже реагировал бы иначе, если бы этот «несчастный случай» действительно произошел. Может, он просто хотел меня спровоцировать и выведать, что мне известно о Лео? Во всяком случае, он от меня узнал больше, чем я от него. То, что и этот факт дошел до моего сознания задним числом, меня разозлило.

Вернувшись домой, я позвонил Филиппу. Мир тесен — может, Филипп как хирург городской больницы что-нибудь знал о психиатрической клинике и ее врачах. У него как раз начинался вечерний обход, и он пообещал перезвонить. Но через час раздался звонок в дверь, и Филипп собственной персоной вошел в квартиру.

— Я подумал, лучше я загляну к тебе. Мы так редко видимся.

Мы устроились в гостиной, которая одновременно служила мне кабинетом, на угловом кожаном диване, перед открытой дверью на балкон. Я откупорил бутылку вина и рассказал Филиппу о своих приключениях в психиатрической больнице.

— Я совсем запутался. Вендт со своим глупым враньем, этот мракобес Эберляйн и намеки санитара насчет директорского любимчика — ты в этом что-нибудь понимаешь?

Филипп залпом выпил бокал моего роскошного эльзасского рислинга и протянул его мне, требуя добавки.

— В пятницу у нас в яхт-клубе Праздник весны. Я возьму тебя с собой, и ты сможешь спокойно поговорить с Эберляйном.

— У Эберляйна есть яхта?

— «Психея». «Хальберг-Расси 352», ходовые качества под парусами — как у четырехтонника, шикарная посудина. — Бокал Филиппа уже опять был пуст. — Ты называешь Эберляйна мракобесом — я знаю только, что это энергичный, властный руководитель. Больница была в плачевном состоянии, когда его назначили заведующим, а теперь ее не узнать. В своем деле он считается традиционалистом, но я не думаю, чтобы какой-нибудь реформатор на его месте все делал бы иначе и лучше, чем он. То, что он прикрывает Вендта, как-то не вписывается в общую картину. Конечно, он, скорее всего, по-разному оценивает своих врачей. Вполне возможно, что Вендт нравится ему больше других. Но если бы этот Вендт, о котором я пока ничего не слышал, действительно так вляпался, как ты говоришь, — то я бы не хотел оказаться в его шкуре.

— А как тебе в своей собственной шкуре?

Филипп, уже успев оприходовать и третий бокал, теперь задумчиво вертел в руке бокал и выглядел далеко не самым счастливым человеком на свете.

— Фюрузан переехала ко мне…

— Просто так взяла и переехала?

Он кисло улыбнулся.

— Как в рекламном ролике банка ипотечного кредитования. Звонок в дверь — и на пороге стоит она, со своими пожитками, в сопровождении какого-то типа. Транспортного агента, который приволок ее вещи в мою квартиру.

Эта новость произвела на меня глубокое впечатление. Сколько я знаю Филиппа, он постоянно клеит каких-то женщин, тащит их в ресторан, а потом в постель, и на этом все кончается. Как он сам любит повторять, с медицинскими сестрами — так же как с медицинскими учреждениями: либо ты быстро выписываешься, либо превращаешься в «безнадежный случай». Так что в отношениях с медсестрами он проявляет особую бдительность. Не в последнюю очередь еще и в связи с заботой о моральном климате в трудовом коллективе. И вдруг Фюрузан, гордая, пышная медсестра-турчанка одним победоносным броском сметает всю его оборону.