Теткины детки - Ольга Шумяцкая

— Я не боюсь, — прошептала Татьяна.

На улице Леонид просунул ее руку себе под локоть и крепко прижал к боку.

— А ты ничего, — повторил он Лялины слова.

— А Рина… она тебе кто? — спросила Татьяна.

— Двоюродная сестра.

— Двоюродная…

Она не знала, как реагировать на это слово — «двоюродная». Двоюродных у нее не было. Родных, впрочем, тоже. Что такое двоюродная сестра? Сестра? Или все-таки не очень? Как к ней относиться?

Леонид все крепче прижимал ее руку. Подул ветер, тополиный пух, прибитый к земле, вздохнул, поднялся и полетел над Москвой.

Через два месяца Ляля с Мишей съехали.

Когда в кузов запихнули зеркальный шкаф и никелированную кровать с одной оставшейся в живых шишечкой, похожей на лимонку, когда Ляля с Татьяной увязывали в тюк последние простыни, когда Марья Семеновна судорожно засовывала в кастрюльки картошку и тушеное мясо — «и без разговоров, пожалуйста! захотите есть, меня рядом не будет! вот две тарелки и вилка с ножом, кладу наверх, чтоб ты видела! и шофера, шофера накормить не забудьте!», — когда Леонид тащил последнюю связку книг, а Миша переругивался с шофером, который демонстративно смотрел на часы, всем своим видом и лихо заломленной кепкой показывая, что, мол, пора, брат, пора, вы у меня не одни такие… Так вот, когда дело уже шло к отъезду, под акацией появился коричневый человек. Татьяна именно так и подумала: «Коричневый человек». Развинченной танцующей походкой коричневый человек подошел к грузовику, засунул в кузов длинный крючковатый нос, задумчиво почесал лысину и что-то сказал Мише. Шофер плюнул, махнул рукой и залез в кабину. Миша растерянно оглянулся, сделал слабое движение, как бы призывая на помощь бегущего мимо Леонида, но коричневый человек уже был в кузове, уже кричал что-то, размахивая руками и крутя кривым носом, уже скидывал на землю кадку с фикусом, уже тащил из глубины Лялину швейную машинку, уже швырял Мише первый том Большой советской энциклопедии. Миша энциклопедию ловил, складывал стопкой на землю и вид имел совершенно растерянный.

— Ляля!.. — Татьяна кивнула на окно.

— О господи! — тихо проговорила Ляля и вдруг заорала: — Мама! Арик!

Но Марья Семеновна только махнула рукой. Ляля сунула Татьяне пододеяльник и бросилась во двор. Сквозь пыльное стекло Татьяна видела, как Ляля вытаскивает Арика из кузова, как тычет толстеньким пальчиком ему в грудь и губы ее двигаются быстро-быстро, как Арик отмахивается от нее, словно от надоевшей мухи, и лезет обратно, а Ляля хватает его за штаны и тащит вниз, как Миша бегает вокруг Ляли, нервно стаскивает очки, и очки висят на кончике носа, зацепившись дужкой за одно ухо. А Ляля хватает Большую советскую энциклопедию и сует ему в руки, а Арик Большую советскую энциклопедию из Мишиных рук выхватывает и сваливает на землю, а…

— Иди домой! Домой иди! — слышит Татьяна, пробегая с простынями мимо этой троицы.

— Ну вот еще! — фыркает Арик и лезет в кабину. — Если бы не я, у вас бы все горшки побились!

— Если бы не ты, мы бы уже уехали! — кричит Ляля, но Арик ее не слушает.

— Трогай! — командует он шоферу и крутит кривым носом.

Потом таскали вещи в обратном порядке. Энциклопедия, машинка, шкаф, кровать… Шишечка отвалилась, и шофер, поддав ногой, загнал ее в водосточный желоб. Арик шнырял по двум крошечным полуподвальным комнаткам, новому жилищу Ляли и Миши, крутил носом, чесал лысину, подавал команды.

— Левее! Правее! Да не туда! Сюда! Мишка, бестолочь, я тебе говорю! Что бы ты без меня делал! — кричал он, и Татьяне казалось, что зычный голос забивается в уши, нос, рот, в каждую щель, в каждый угол, в каждый простенок, и в вентиляционное отверстие под потолком, и в трещину на старой фаянсовой кружке, и в прореху на Лялиной простыне.

Потом сидели на полу, на расстеленной Лялей газетке, ели картошку, по очереди засовывая в кастрюльку единственную ложку. Арик хлопнул водочки, и придвинулся к Татьяне поближе, и как бы невзначай положил руку ей на колено.

— Ты бы с девушкой познакомил, — сказал он Леониду.

— Татьяна — Арик, — сухо отозвался Леонид.

— Ого! — Арик посмотрел так, что у Татьяны похолодел низ живота.

И тогда кто-то сказал — шуры-муры.

Татьяна вздрогнула. Ей показалось, что шуры-муры — это то, что сейчас происходит между ней и Ариком, хотя ничего особенного не происходило, только взгляд и эта рука на колене. Взгляд был ей неприятен. Рука тоже. Татьяна поежилась и отодвинулась к Леониду.

— Вы к Шурам-Мурам когда пойдете? — спросила Ляля.

— А что, пора? — сказал Леонид.

— Ну-у, я не знаю, — протянула Ляля. Протянула так, что стало ясно — она-то как раз считает, что давно пора.

Леонид повернулся к Татьяне:

— Вот что, Танька, делаю тебе на этой газете, так сказать, официальное предложение руки и сердца — в трезвом уме, твердой памяти и присутствии независимых свидетелей. Ты как, согласна?

Татьяна поперхнулась, закашлялась, кивнула и маханула рюмку водки.

— Ого! — уважительно сказал Арик.

— А Шуры-Муры — это что? — спросила Татьяна, хватая воздух ртом.

— Шуры-Муры — это наше все, — ответила Ляля, засовывая ей в рот кусок малосольного огурца.

— Тетки это, тетка Мура и тетка Шура. Твой первый официальный визит к будущим родственникам, — сказал Леонид. — Будут тебя оценивать.

— А вот этот, вот этот — что? — спросила Татьяна, указывая на Арика. Ей уже море было по колено.

— Это — наше горюшко!

Арик хохотнул. Ему, видимо, нравилось быть их горюшком.

— Двоюродный брат, — добавил Леонид.

— От-ткуда?

— Из Мариуполя. Учится тут. После армии. У него там, в Мариуполе, старушка мама и трое братьев. Жуткое дело.

— Это вы, московские мальчики, — вдруг зло бросил Арик, и лицо его рассекла кривая сабельная улыбка. — Это вам все трын-трава. А я дома в бараке жил, на земляном полу спал.

— Да ладно, — примирительно сказал Леонид. — Не петушись. Все на полу спали. Не ты один.

— И м-м-много у в-в-ас-с-с д-д-воюрднх?

— О-о-о! — протянула Ляля. — Давайте-ка, мальчики, несите ее в постель. Пусть поспит часок.

Сквозь дремоту Татьяна слышала их голоса, и смех, и звон ложек, и Лялино «тсс! разбудите!», и Ариковы короткие всхрапы, и тихие шаги Леонида, пришедшего посмотреть, как ей там спится, на никелированной кровати без шишечек. И наконец, Лялин шепот, совсем рядом, возле уха:

— Ты Арика не бойся. Его женят скоро!

— На ком? — спросила Татьяна и уснула окончательно.

Шуры-Муры — тетка Шура и тетка Мура, две старые черепахи — жили за кружевными занавесочками в полуподвальной коммуналке у Курского вокзала. Кроме кружевных занавесочек, в их комнате стояла большая кровать, большой круглый стол и большая фотография на столе. Тетка Шура в молодости в декольтированном платье из алого креп-жоржета («Алого, алого, поверьте, детка, алое — мой цвет! Жалко, фотография черно-белая, не видно!»), так вот, из алого креп-жоржета с бантом на спине (банта тоже не видно). На фотографии тетка Шура изящно подпирает полной рукой массивный двойной подбородок и лупит (Леонид так потом и сказал: «лупит») фарфоровые глазки. Тетка Шура спала на большой кровати с аккуратнейшей стопкой подушек («Девять штук, все одна к одной, перышко к перышку, пушинка к пушинке») под кружевной же накидочкой. Где спала тетка Мура, никто не знал. Татьяна подозревала, что на кухне. Леонид утверждал, что на сундуке в маленьком коридорчике перед комнатой, создающем иллюзию пусть не совсем, но отдельной квартирки. Тетка Шура была девушкой. В молодости имела массу поклонников («Поверьте, детка, я знаю, как обращаться с мужчинами! Мужчины — мой конек!»). Говорили, что за ней ухаживал один морской полковник, красавец, умница, два метра ростом, черный китель, золотые эполеты («эполэты» произносила тетка Шура). Так вот, полковник. Исчез в тот момент, когда тетке Шуре стало дурно по причине невыносимой московской летней духоты и она, упав на кружевные подушки, попросила полковника расстегнуть на пышной девичьей груди алый креп-жоржет («Ах, детка, он так меня любил! Просто не мог справиться с собой!»). Тетка Шура поддерживала внутрисемейные связи. Держала в пухлых лапках все ниточки, жилочки, растрепавшиеся концы, связывала узелочки, накладывала швы, затирала шероховатости, сама себя назначив добровольным семейным приставом. Тетка Шура была великий организатор, координатор и пропагандист. Ни одно семейное торжество не проходило без ее личного участия. Ни одно новое лицо не появлялось в семейном интерьере без ее личного одобрения. Ни один конфликт не разрешался без ее личного вмешательства. Ни одна покупка не делалась без ее личного совета. Семья была ее целью, смыслом, радостью, болью, усилием и отдыхом. Гостей принимала сидя в большом кресле с кружевной накидкой, выпрямив выпуклую, пытавшуюся вырваться из тесного платья на волю, спину, держась за подлокотники пухлыми пальцами с коротко обрезанными полированными ноготками. Тетка Шура не занималась хозяйством. Она осуществляла общее руководство.