Тюльпанная лихорадка - Дебора Моггач

Корнелис понимал, что это всего лишь суеверие. Знал это по опыту. Катастрофы обычно обходятся без знамений, они происходят неожиданно. Ни одно зеркало в их доме перед тем, как умерла его первая жена Хендрике, которой было всего сорок, не разбилось. И никакие созвездия не предрекли им того, что оба их ребенка умрут во младенчестве.

Корнелис уже потерял одну семью. И подобно всем пережившим большое горе знал, что жизнь лишена смысла. Те, кто осиротел, чувствуют это сердцем, хотя и убеждают других, будто на все воля Божья. Он продолжал соблюдать религиозные обряды. Каждый вечер читал Софии Библию, и они оба склоняли головы в молитве. По воскресеньям Корнелис ходил в церковь, а жена посещала свою тайную мессу: ее вера дозволялась лишь при условии, что церковные службы будут проводиться тайно. Однако Корнелис сознавал, что все эти правильные речи произносят только его губы. В то время как сомнения, какие он испытывал, оставались без слов. Корнелис едва решался высказать их самому себе. Потери не укрепили, а ослабили его веру, и единственная надежная вещь, за которую он мог уцепиться, лежит сейчас в его пуховой постели.

Корнелис вошел в спальню. София преклонила колени у распятия. Это его удивило: он думал, что она уже легла. Наверное, молилась уже давно. Увидев его, жена вздрогнула. Перекрестившись, она забралась на кровать и легла, уставившись в потолок. С балки свисал ее бумажный свадебный венок, обросший пылью и похожий теперь на осиное гнездо.

София заворочалась и вздохнула. От нее веяло ароматом юности. Прилив желания согрел его старые кости, оживил холодную кровь. Корнелис разделся, опорожнил свой мочевой пузырь в горшок и надел ночную рубашку. Эта кровать была его ковчегом; каждую ночь крепкие молодые руки не давали ему уйти на дно.

София лежала, свернувшись в клубок и зарывшись головой в подушки. Она притворялась, будто спит. Корнелис погасил свечу и залез в постель. Задрав сорочку, он положил руку на маленькую грудь жены. Помассировал ее сосок.

– Милая супруга, – прошептал Корнелис и потянул ее руку к своему сморщенному члену. – Мой маленький солдат сегодня сонный. Настало время исполнить свой долг.

София сжала пальцы в кулак. Он заставил жену развернуться и прижал ее ладонь к своему телу, водя ею вверх и вниз. «Боевая тревога…» Его член напрягся; дыхание стало хриплым. «Стоять смирно!» Шутка, которой они часто обменивались с женой. Раздвинув ей ноги, Корнелис принял нужную позу. Когда он в нее вошел, она слегка вздрогнула. Зарывшись лицом в ее волосы, он тискал ее ягодицы и все крепче прижимал к себе под ритмичный скрип кровати. С каждым новым движением его дыхание учащалось.

Прошло несколько минут. По мере того как Корнелис старел, ему все труднее удавалось извергать семя. Работая бедрами, он вспомнил эпизод из прошлого. В детстве Корнелис жил в Антверпене, и Гретье, их служанка, приходила к нему пожелать спокойной ночи. Однажды она вдруг задрала юбку и положила его руку себе между ног. Он почувствовал колючие волосы и мокрые губы. Она двигала его пальцами; ее губы разъезжались в стороны, как шлепки сырого мяса. Потом его палец уперся во что-то плотное, вроде маленького шарика, спрятанного в укромных складках ее плоти. Гретье заставила его тереть это место, вверх и вниз, все сильнее и сильнее… и вдруг бедра ее сомкнулись, зажав его ладонь. Служанка застонала. Вскоре она освободила его руку, рассмеялась, шлепнула по щеке и ушла.

Тогда его это напугало. Буквально привело в ужас. Он чувствовал стыд и тошноту. Ему было всего десять. От его мокрых пальцев пахло рассолом и гнилыми дынями. Потом это воспоминание застряло у него где-то внутри. Корнелис ужасался своей порочности, и в то же время она его возбуждала. «Вот-вот… сейчас… залп из всех орудий!» – прошептал Корнелис и вдруг изверг в нее семя. В последнем спазме он отчаянно сжал ее тело; его худые ляжки задрожали. Затем обмяк, полностью опустошенный, и его старое сердце бешено забилось под ребрами. «Слава Господу», – выдохнул он.

София лежала под ним не шевелясь. Похоже, она что-то говорила. Он слышал ее голос, но не понимал слов: сердце очень громко стучало в ушах.

– Что ты сказала, любовь моя?

– Я передумала. – София отвернулась от него и спрятала лицо в подушку. – Насчет того, что говорила за ужином… Мне не нужен другой художник. – Она помолчала. – Пусть он придет опять.

Комнатой ниже на своей кровати спала Мария. На полу стояли ее туфли, перевернутые вверх подошвами, – для защиты от ведьм. Снаружи, от воды в канале, веяло холодком. Туман рассеялся. Луна выбралась из облаков и сияла на крышах зданий, выстроившихся вдоль Геренграхта. Это были богатые дома, построенные на мощных фундаментах; их кирпичные кровли, увенчанные щипцами, поднимались высоко в небо. В слепых окнах блестел лунный свет. Между домами лежала полоса канала. По его воде пробегала легкая рябь; она морщилась, как атлас. Вдалеке залаяла собака, ей ответила другая, третья – словно телеграф, передавший новость о разразившейся войне, про которую знали одни лишь собаки.

По улице прошел ночной сторож. Он протрубил в рожок, объявляя время, но Мария мирно храпела в своей постели. Ей снилось, будто все комнаты наполнились водой и хозяин с хозяйкой уплывают на задернутых балдахинами кроватях. Море поднималось все выше, поглощая город, но она была уже рыбкой и быстро носилась по затопленному дому. Смотрите, я могу дышать! Она свободна, потому что все остальные утонули – все, кроме ее детей. Они легкой стайкой мчатся вслед за ней. Снуют там и здесь, проплывая по черным и белым клеткам мраморного пола.

Мария улыбается, чувствуя себя хозяйкой в подводном царстве. Другим пришлось умереть, чтобы она смогла жить, – и в мире сна это казалось ей вполне естественным.

Следующий сеанс состоялся через две недели. Корнелис был очень занят и редко находился в доме. Он управлял складами в гавани. В полдень, как только открывалась Биржа, отправлялся на торги. Амстердам буквально кишел деньгами, поэтому деловая жизнь протекала здесь бурно, даже лихорадочно, тем более что Биржа закрывалась уже к двум часам. Кроме того, как состоятельный бюргер и почетный гражданин Корнелис выполнял кое-какие общественные обязанности. В 1636 году город переживал настоящий бум. Правда, правительство находилось в Гааге, но истинной столицей республики являлся Амстердам. Торговля била ключом, искусства цвели пышным цветом. По улицам расхаживали модно одетые прохожие, и вода каналов отражала их красивые и богатые дома. Город словно наполняли тысячи зеркал. В них блестело холодное утреннее солнце. Красноватые облака неподвижно висели над мостами. Казалось, будто город вглядывается в воду, как женщина, рассматривающая себя в зеркале. Впрочем, как можно упрекнуть в тщеславии того, кто так красив?