Симфония тьмы - Дин Кунц

— Судьи — романтические глупцы! — заявила мать Гила, вступая в спор так, как она всегда это делала: надув красивые губы и запальчиво бросая аргументы. Она знала, что хозяин в доме отец, но ей нравилось проверять, как далеко она может зайти в споре, прежде чем будет вынуждена уступить.

— Точно, — сказал отец. Ему хотелось обойтись без пререканий хотя бы в этот особый вечер. — Судьи — романтические глупцы, и только такой же глупец не воспользуется этим себе во благо.

Гил слушал отца вполуха, одновременно пытаясь вдуматься в слова баллады, которую играл робот-оркестр, а заодно догадаться, какую неожиданность запланировал Рози на завтрашний день — день, который так тревожил юного горбуна, что он даже спать как следует не мог.

— О нет, то белеет туман над водой.

— Дитя, оглянися; младенец, ко мне;

Веселого много в моей стороне:

Цветы бирюзовы, жемчужны струи;

Из золота слиты чертоги мои…

Неужели Рози надумал сдаться без борьбы? Человек имеет право заранее отказаться от испытаний, признать поражение еще до того, как его начнут экзаменовать. Тогда ему дадут снотворное и увезут на тележке в мусоросжигательную печь, и не придется с муками преодолевать тяжкие задания на арене.

Так что же, именно это у Рози на уме? Ну уж нет. Сдаваться без борьбы не в характере Рози. Вся его жизнь — непрерывное самоутверждение, стремление доказать всем и каждому, что он — не такой, как другие, он способен на большее. Нет, он ни за что не сдастся просто так, если бился столько лет…

— …Ты воспользуешься этим снова? — Это был самый конец заданного отцом вопроса.

Гил проглотил ломтик сыра и запил вином, быстро соображая, о чем таком мог спросить отец.

— Сначала пущу в ход свисток. Потом — акустический нож. И только если ни одно, ни другое не поможет, воспользуюсь звуковым ружьем в качестве последнего средства. Судьи косо смотрят, если с самого начала применить тяжелое оружие.

— Очень хорошо! — похвалил отец. — Как по-твоему, он неплохо справился с этим вопросом?

— Угм, — ответила мать, кивнув без особенного интереса.

— Теперь, — продолжил отец, — перейдем к следующему…

Родимый, лесной царь со мной говорит:

Он золото, перлы и радость сулит.

— О нет, мой младенец, ослышался ты:

То ветер, проснувшись, колыхнул листы…

— Итак, судья Скарлатти — самовлюбленный тип. Если ты выберешь шестидольный…

Мать, дернувшись на подушке, вздохнула:

— Послушай, мальчик ведь сказал нам, что он претендует всего лишь на Четвертый Класс.

— Черт побери, женщина, не спеши продавать нашего сына задешево! Он…

Он — Четвертый Класс, — сказала мать и положила в рот сливу. — Четвертый Класс! И нечего морочить себя и мальчика напрасными надеждами…

— Родимый, лесной царь созвал дочерей:

Мне, вижу, кивают из темных ветвей.

— О нет, все спокойно в ночной глубине:

То ветлы седые стоят в стороне.

Робот-оркестр сопровождал разноцветными смерчами зловещую музыку «Der Erlkönig», и Гил вдруг понял: в этой балладе кое-что приложимо к ритуалу Дня Вступления в Возраст. Обычно у них за обедом звучала музыка легкая, воздушная, ничуть не похожая на эту. Так что должна быть какая-то причина для такой перемены. Баллада близилась к концу, и он сосредоточился, припоминая последние строки.

— Дитя, я пленился твоей красотой:

Неволей иль волей, а будешь ты мой.

— Родимый, лесной царь нас хочет догнать;

Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать.

«Странно, — думал Гил. — Жутко ведь мрачная вещь эта баллада».

Робот-оркестр взметнулся вихрем — всеми инструментами, всем туманным телом.

Отец молча смотрел на сына.

Ездок оробелый не скачет, летит;

Младенец тоскует, младенец кричит;

Ездок погоняет, ездок доскакал…

В руках его мертвый младенец лежал.

Гете и Шуберт.

«Wer reitat so spat durch Nacht und Wind?..

In seinen Armen das Kind was todt…»

Есть что-то особенное в немецком языке — по-немецки эти слова кажутся еще более зловещими.

Гил поежился, повернулся к отцу и увидел, что Мейстро выжидательно смотрит на него — теперь уже не жует фрукты, а глаза стали туманными и непроницаемыми. Он явно ждал, пока сын что-либо скажет, — вот только Гил не мог догадаться, что сейчас будет уместно.

— Отец, эта баллада, «Der Erlkönig»…

— Да?

Мать занялась уборкой со стола, хотя звуковые слуги справились бы с этим быстрее. Со стопкой тарелок в руках она удалилась на кухню. Отец проводил ее взглядом, потом вновь повернулся к Гилу.

— Меня удивило, — продолжил Гил, — что ты запрограммировал именно эту песню на сегодняшний вечер — вечер, когда мы вроде бы должны праздновать.

— Нет, — сказал Мейстро. — Эта баллада идеально подходит для сегодняшнего вечера. Для этого вечера другой мелодии вообще не существует.

И тогда Гил понял. Отец знал, что ему туго придется на арене, знал, как велика вероятность, что он не сумеет пройти испытание. И таким способом хотел показать ему, что все понимает, что сумеет принять и вынести удар, если его сына отправят в мусоросжигательную печь. На секунду Гил даже почувствовал своего рода облегчение. Да, отец сумеет принять удар и сохранить свою гордость, даже если сын не справится. Разве не чудо?.. Но тут подоспела вторая волна эмоций. Да, черт побери, может, отец и сумеет принять удар, но это ведь не отцу предстоит идти на смерть! Это ведь не отец будет изувечен и разодран в клочья на арене, а после брошен в жадное пламя мусоросжигательной печи!..

Душевный подъем, охвативший его миг назад, мгновенно утонул в черном злом отчаянии.

Позже, один у себя в комнате, Гил уснул с последней строкой баллады на устах. Уснул и попал в сон, который вновь и вновь снился ему всю жизнь, сколько он себя помнил. Всегда один и тот же сон. Вот такой…

Голая стена из неровных торчащих камней поднимается над унылым речным берегом к полке из полированного черного оникса, которая протянулась в доброй сотне футов над головой. Время — какой-то неопределенный ночной час. Небо не синее и не черное — рябое, крапчатое, в неприятных коричневых и гнилостно-бурых пятнах. Там, где эти два цвета перекрывают друг друга, они выглядят как кровь — засохшая струпьями кровь. На излучине реки ониксовая полка выступает далеко, простираясь над водой до другого берега, и образует крышу, а на этой крыше стоит пурпурное здание с массивными колоннами вдоль фасада, каждая из которых обрамлена поверху черными каменными ликами. Вокруг — великая и глубокая тишина, она не просто висит надо всем, ее излучает местность. Луна — неподвижный серый диск.