Все мои уже там - Валерий Панюшкин

Каждое утро я слышал в коридоре стук ее каблуков, и через минуту тонкая ее фигура появлялась в моем дверном проеме.

– Доброе утро, Алексей Константинович.

– Алексей, просто Алексей, если можно.

Успешная карьера наложила на ее внешность тот особый отпечаток, который так точно подметили и так ловко воспроизвели киношники в фильме «Дьявол носит Прада». Я наблюдал метаморфозу. Когда моя бывшая секретарша получила должность обозревателя моды, а потом редактора отдела, из тоненькой ломкой девочки она стала на глазах превращаться в этакую здоровенную бабищу с толстыми ляжками, налитыми икрами, круглыми сильными руками и стремительной походкой. Став главным редактором журнала, она принялась изнурять себя разнообразными диетами, поездками к доктору Шено и консультациями у доктора Волкова. Года через три она стала более зависима от этих своих диет, чем я зависим от алкоголя. Потом она вышла замуж за богатого, но совершенно безвольного человека и родила ребенка, несчастного мальчика, забитое существо, долженствовавшее бесперечь читать взрослые книжки, демонстрировать свободное владение тремя иностранными языками и всякую фразу начинать со слова «простите». Естественные изменения, которые претерпевает женское тело в связи с материнством, совершенно свели эту суку с ума, и по нескольку часов в день она стала посвящать пилатесу, фитнесу, йоге, шатсу, ватсу… Одновременно в дело пошли массаж, уколы ботокса, хирургические подтяжки кожи, рефлексотерапия и еще какая-то огненная терапия, ставшая вдруг модной и совсем уж граничившая с культом Вуду. В результате эта красивая от природы своей женщина превратилась в совершеннейшую мумию, стала похожа на богомола. Ее идеально растянутое и отполированное тело не содержало ни капельки лишнего жира, ни единой лишней складочки, ни одного неучтенного волоска и при этом не выражало ничего: ни призыва, ни страха, ни нежности. А в ее глазах не было ни довольства, ни радости, ни горя, ни сомнений – одна только сухая решимость, бог знает на что нацеленная и чему служащая.

Каждое утро эта мумия с решительным видом входила в мой кабинет и говорила:

– Почему бы вам не сделать что-то совсем сумасшедшее? Не просто так снять героя, а вот, например, позвать фотографа Пинхасова, чтобы главный материал номера превратился в игру колористических пятен…

– Пинхасов работает в «Магнуме», – пытался возражать я. – Разве у нас есть бюджет на фотографа из агентства «Магнум»?

– Конечно есть! Не важно, сколько мы инвестируем, если мы рассчитываем в результате извлечь прибыль!

Я соглашался. Звонил Пинхасову. Он никак не мог взять в толк, чего я хочу, потому что я не мог объяснить. От неловкости я предлагал милейшему Пинхасову двойной гонорар. Пинхасов недоуменно соглашался, и очередной номер выходил действительно набитый бессмысленными колористическими пятнами вместо главного материала.

В другой раз она говорила:

– Надо сохранять свой стиль. Пусть главный материал будет строгим, даже консервативным…

Я соглашался. Велел фотографу консервативно фотографировать, а интервьюеру консервативно интервьюировать, и в результате получалась такая скука, что даже корректоры засыпали, не долистав материал до конца.

Через год шеф-редактор пригласила меня к себе в кабинет, разложила передо мной на столе двенадцать номеров моего журнала и спросила, как я сам оцениваю свою работу. Я ужаснулся: от номера к номеру действительно не прослеживалось ни единого стиля, ни сколько бы то ни было внятной редакционной политики. Я подумал: «Вот сука!» А еще я подумал: «Вот старый дурак! Старый безвольный дурак! Попался!»

Шеф-редактор сообщила мне, что на завтра назначен совет директоров, на котором предполагается решить, что делать с моим журналом. Можно было не сомневаться, что к совету директоров шеф-редактор припасет и графики падения моих тиражей, и графики скукоживания моих рекламных площадей, и завышенные вдвое гонорары Пинхасова. Можно было не сомневаться, что эта сука целый год в отдельном файле копила компрометирующие меня материалы и сделала все от нее зависящее, чтобы совет директоров меня уволил.

И все же я решил побороться. Все же в совете директоров продолжали заседать несколько моих старых товарищей, с которыми двадцать лет назад мы вместе начинали этот бизнес.

На следующее утро я встал, как это свойственно алкоголикам, очень рано. Руки мои дрожали, но я не пытался унять дрожь шотландским народным средством. Я ограничился гипотензивными препаратами и тридцатью каплями корвалола. Потом я вышел на улицу и предпринял часовую прогулку в лес. Собаки были счастливы. Стояла ранняя весна. Лес был еще прозрачный, но уже живой и веселый от проклюнувшихся почек и гомонящих птиц.

Потом я вернулся домой, тщательно побрился, выдал идеальный стул, что в данном случае могло трактоваться как род медвежьей болезни, ибо обычно меня мучают запоры. Я принял контрастный душ, позавтракал Татьяниной раблезианской яичницей и тщательно оделся: серая рубашка Лоро Пиана, твидовый пиджак, вязаный галстук. Я считаю, что, когда идешь разговаривать с директорами, надо надевать на себя те же предметы, которые надевают на себя директора, но предметы должны быть не директорскими. Надевая галстук, ты как бы говоришь: «Я знаю правила, я готов к переговорам». Но, надевая вязаный галстук, вместо блестящего, ты как бы говоришь директорам: «Учтите только, что я не директор, я другой, я человек свободной творческой профессии, и с этим надобно считаться, если хотите удачно провести переговоры…»

Словно бы догадавшись об ответственности этого дня, Сережа тщательно вымыл машину. У нас было полно времени. Мы выехали часов в семь. Наталья еще спала. Даже с учетом утренних пробок мы должны были попасть в контору минут за сорок до совета.

По дороге к Москве пробки, разумеется, были, но не экстраординарные. Мы двигались худо-бедно. Сережа помалкивал, зная, что я не люблю утренних разговоров. Я читал газету. Из шестнадцати встроенных в автомобиль колонок негромко звучал Майлз Дэвис. Мы уже почти въехали в Москву, когда зазвонил телефон. Наталья не то что кричала, а верещала:

– Я его убила! Убила! Убила!

– Что ты? Кого? Тихо! Тихо!

А она продолжала верещать:

– Вор! Вор! Два вора! Я стреляла! Я его убила! Он забрался в дом! Я стреляла!

– Тихо! – прикрикнул я. – Охрану вызвала?

– Таня вызывает сейчас! А еще у меня ранена рука! А еще я стреляла и попала себе в голову!

– Девочка моя, – самым нежным голосом я произнес много лет уже не произносившиеся в адрес Натальи нежные слова. – Девочка моя, тихо! Я сейчас приеду. – И скомандовал Сереже: – Разворачивайся, поехали домой быстро!

А Наталья продолжала верещать:

– У меня кровь! Кровь! У меня из головы кровь!

И она бросила трубку. То есть буквально бросила на пол: я слышал, как трубка упала на ковер, и продолжал слышать в трубке шаги и беспорядочные крики.

Толком вообразить себе побоище, произошедшее в то утро у меня в доме, я не мог. Из Натальиного верещания выходило так, что в дом забрались воры, и она стреляла в них, а они стреляли в нее и ранили ее в руку. И, видимо, еще они боролись, потому что иначе как бы она могла сама себе попасть в голову. Но, видимо, пуля прошла по касательной, и, видимо, Наталье удалось вывернуться и застрелить одного из нападавших. А другой где? Бежал?