Выбор чести - Даниил Калинин

А еще родитель отличается от своего ребенка тем, что он старше его и гораздо лучше знает жизнь. Точнее, он уже знает результат тех или иных действий и последствия ошибок, с ними связанных. Родитель в горячности своей любви забывает, что молодые учатся на своих ошибках, что в молодости также на ошибках учился, никого не слушая. А может, никого рядом не было, некому было учить… Главное, родитель знает только результат. Он забывает, что к результату нужно прийти, что этот путь молодые должны пройти вместе!

Конечно, ситуации бывают разные, иногда безотлагательное вмешательство просто необходимо.

Но чаще всего советы, данные ребенку с позиции своего опыта, имеют не положительный, а отрицательный результат. Подмечая те или иные недочеты вторых половинок своих детей и рассказывая о них, родители фактически настраивают супруга(у) против любимого, создают дополнительную напряженность в молодой семье. Хозяйский, практический опыт в семейных делах приходит со временем, только мамы (и папы) об этом забывают. Им кажется, что они всю жизнь все умели, хотя это далеко не так.

Если один супруг чего-то не умеет, но при этом старается научиться (или со временем понимает, что учиться надо), а вторая половина не особо и замечает этот недочет, то у них все хорошо. Время пройдет, и все будет. Родитель же, достаточно умный, чтобы не выяснять отношения напрямую, но недостаточно мудрый, чтобы понять, что нужно время, рассказывает обо всем ребенку. Рассказывает обо всем, что не нравится именно ему, родителю! А ребенок, который понимает, что родитель-то, по сути, прав, идет выяснять отношения. И в ходе очередного конфликта, начавшегося ни с того ни с сего, супруги редко могут не раскрыть, что подтолкнули их к конфликту родители! И вот тогда начинается самое интересное…

Одним словом, надо было как-то ухитриться купить две квартиры. Но и денег не хватало, и вариантов доступных было немного, и маму жалко было одну оставлять. Какими будут последствия данного выбора, я и представить себе не мог.

Но в конечном итоге все встало на свои места. С одной стороны, я стал добиваться от Дуниши того, чтобы она образцово содержала дом, с другой – запретил матери хоть намеком выражать свое недовольство супругой. Чего мне это стоило – отдельная история. Но тот факт, что летом я буду поступать в артиллерийскую школу и дома буду бывать в немногочисленных увольнениях, отрезвил моих женщин.

…Год семейной жизни пролетел незаметно. Все плохое осталось позади, а все хорошее, все моменты семейного счастья, весь домашний уют настолько сильно въелись в меня, что я практически раздумал поступать.

Но мир менялся. В воздухе запахло большой войной. О войне не давала забыть Испания (мы активно следили за событиями гражданской), войну предсказывала стремительная милитаризация Германии (демилитаризация Рейнской зоны, оккупация Австрии). О войне судачили французы, и в их разговорах не было уже той веры в мощь собственной армии и ее наступательного порыва. Все надежды возлагались на линию Мажино, но тут же вспоминали про «Центурион», не сумевший защитить Бильбао… Наконец, главное – моя интуиция также подсказывала мне, что война неотвратима, неотвратимо и мое в ней участие. И раз уж так, лучше принять ее в должности артиллерийского командира, а не бесправного пехотинца, чьи смерти на войне исчисляются сотнями тысяч.

Несмотря на внушительную подготовку, занявшую практически целый год, к моменту сдачи вступительных экзаменов никакой уверенности в себе у меня не было. С юношества я всегда находился в неплохой физической форме, но на сдаче меня ожидали верховая езда и фехтование, дисциплины аристократические, но, на мой взгляд, давно уже мертвые. Впрочем, дальнейшая моя учеба поставит под сомнение столь спорые суждения, а пока приходилось сцепя зубы разучивать приемы сабельной схватки и фехтования на шпагах, до посинения скакать верхом. В какой-то момент я втянулся, и каждый раз, беря саблю в руки или преодолевая очередной барьер, я чувствовал себя настоящим аристократом. Впрочем, все познается в сравнении: в школе из меня получился самый слабый фехтовальщик и наездник, а экзамен по физической подготовке удалось сдать лишь после демонстрации техники бокса и сават.

Я всю жизнь любил историю и географию, хотя мне пришлось изрядно попотеть, готовясь к сдаче. Тяжело было с физикой и математикой, а химию еле-еле вытянул на самый низкий балл. Трудности были и с иностранными языками: английский и немецкий я до того учил только в школе (немецкий), а уровень знаний казался достаточным лишь на фоне моих одноклассников-неучей. Репетиторы не проявили должного усердия (а может, я и сам не уделил языкам достаточного внимания), но экзамен я завалил. Пришлось идти ва-банк, демонстрировать знания русского и испанского. Это несколько смутило экзаменатора, и он (с оговорками и моими клятвенными заверениями) пошел навстречу, допустив меня до дальнейших сдач.

А вообще, без рекомендательного письма у меня не было никаких шансов. Дело в том, что в артиллерийскую школу в Пуатье направляли наиболее подготовленных унтер-офицеров из действующей армии и младших лейтенантов, окончивших Сен-Сир или политехническую школу. Последние, как правило, были представителями дворянских фамилий и держались особняком. Я не принадлежал ни к одной из групп, более того, мое гражданство само по себе находилось под сомнением.

Все решила личная встреча с начальником курса, которому были адресованы рекомендации.

…Невысокий, крепко сбитый вояка, с щеточкой усов, до синевы выбритым подбородком, с холодным и цепким взглядом, оценивающе глядел на меня поверх листка бумаги. Он прочитал письмо, но продолжал держать его в руках, видимо, проверяя мою выдержку. С выдержкой в последнее время были проблемы, но я выстоял.

Затем состоялся долгий и вдумчивый разговор, в ходе которого капитан Шемаль последовательно расспросил меня про семью (особенно про отца), про мою мотивацию при отправлении в Испанию, очень долго расспрашивал меня об участии в гражданской войне. Его интересовало буквально все, а наибольший профессиональный интерес вызвало, естественно, действие артиллерии.

Я также последовательно ответил на все его вопросы, после которых капитан уточнил непосредственно о моем желании стать французским офицером. Я ответил именно то, что думал о будущей войне.

Подытожил капитан словами: «Будешь служить. Нам нужны обстрелянные офицеры».

…Так началась моя учеба и официальная служба. Что больше всего мне запомнилось за эти два года?

Унтера, к которым меня определили, по первости крепко невзлюбили «русского выскочку», «цивила». Командиром отделения я, естественно, не стал, а потому все «лучшие» наряды доставались мне, и заступал я в них через сутки. В увольнения я не ходил (командир отделения ни за что не соглашался подписать листок, откровенно смеясь в лицо), учеба также не могла выпрямиться из-за пропусков занятий (через сутки наряд!). Офицеры не лезли во внутреннюю жизнь курсантов, считая, что «молодой» или «заслужил» наряды провинностями, или вместе с другими не признавали гражданского в артиллерийской школе.

Однако все изменилось, когда к нам приехала группа английских военных, предложивших, между прочим, товарищеский спортивный матч. Состязались по нескольким дисциплинам, в том числе и по боксу. Тут-то про меня и вспомнили.