Еврейское счастье Арона-Сапожника. Сапоги для Парада Победы - Марк Казарновский

После 13 лет, когда прошел я праздник бармицвэ[12], было не до его исторических экскурсий. У меня появилась Ханеле. С соседней улицы. Отец ее был человек книжный и держал в центре поселка лавку с книжками. Я ничего не читал. Некогда. А ежели и появлялись свободные минуты, то на улице мальчишки играли в национальные польско-русские игры. В городки, например. Или запускали змеев.

Ханеле я, конечно, видел. И даже очень на нее поглядывал. А она только краснела, но на меня ни разу не посмотрела.

В каждом штеттле, скажу я вам, был шинок[13]. Держать его могли евреи. Вот и в нашем поселке такой шинок был. Правда, его владелец, Нюма Вайсброд, упорно называл свое заведение кофейней. Ну, вы сами понимаете, где кофейня, а где этот шинок. По вечерам у Нюмы собирался народ. Не, не в карты. И не «об выпить». Хотя и бывало. Но редко. Из евреев только Зелик-кривой, так его звали, у него на одном глазу бельмо было. Так вот, Зелик мог. В смысле — выпить, и даже — напиться. Наш урядник Хвостенко Иван Николаевич за это Зелика уважал. И когда Зелика пытался урезонитъ кагал[14], Хвостенко его всегда защищал.

— У каждого народа должен быть какой-нибудь изъян. Только вот у вас, у евреев, изъянов нет. Что, хотите быть святее Папы Римского? Вот если у нации есть Зелик-кривой, то вы — как все. Как поляки, украинцы, литваки, венгры, даже русские. И не выступайте. Зелика в холодную — никогда не позволю. Он вроде вашей рекламы. Мол, и евреи, как все.

На этом защитную речь Иван Николаевич заканчивал и свои 150 грамм белого вина (сиречь водки) выпивал. Но не платил. Он и без этого делал много добрых дел. Особенно, когда шел призыв в армию. Если к нему приходила вдова. Да у нее Моня, например, единственный. Иван Николаевич, конечно, пятерку брал. Говорить нечего. Но и отдавал наказ:

— Веди своего Моню к доктору, пусть он выпишет ему, что полагается при призыве. Скажи — я приказал.

Вот так Монька оставался гонять голубей, обнимать девчат разных наций и ни в коем случае уже ни в какую армию не шел. Куда ему, вздыхали в шинке по вечерам евреи. Бедный, болен на весь организм. И важно так поглядывали друг на друга. Хоть бы кто усмехнулся. Даже и не думайте.

А для меня наступила тяжелая пора. Нужно было начинать трудовую жизнь. Чтобы, как я понял впоследствии, жизнь мне медом не казалась, отец перво-наперво отдал меня в обучение старому мастеру общества сапожников. Сейчас бы это называлось — гильдия. Да и в моей молодости мы это слово знали. Но, где гильдия? А где сапожники?

Передача меня происходила у нас дома. И хотя я в залу не допускался, но слушать мне никто не запрещал.

— Hy вот что ты делаешь со своим сынком? — говорил старый мастер Лейба Лифшиц. — Он уже в возраст входит, ему уже 7 годков. Пора его к делу устраивать. Я помню, как тебя, Герш, привели первый раз ко мне. Ты и с дратвой справиться не мог. А кем стал? Можно сказать, первый мастер в нашем штеттле. Да какой штеттл! И в Варшавах и в Лодзи твою работу очень даже знают, поверь мне, — так говорил старый Лейба, ловко выпивая рюмку наливки, запивая ее тут же рюмкой водки и закусывая форшмаком.

— А все потому, что начинал ты с меня. Я тебя всем премудростям и образовал! — И еще наливал рюмочку. Ну какой еврей себя не похвалит!

— Да, да, достопочтенный Лейба. На самом деле, если бы не Вы, кем бы я сейчас был? Или воровал бы в Лодзи, либо в Варшаве, или в русской армии тянул бы тягло. — И хитро так усмехался. Я-то по рассказам папы знал, как его учил Лейба Лифшиц. И у меня замирало сердце и душа катилась в пятки. Неужели папа отдаст?

— На сколько лет? — спрашивал папа.

— Сейчас ему сколько, восемь? О, уже, можно сказать, переросток. Пусть он останется у меня до десяти-одиннадцати лет. Буду его хорошо научать. У меня он получит и стол, и ночлег. А после я ему и платить начну. Ты ведь знаешь, я к чужим детям, как к своим.

— Да, конечно, — смеется папа. — Хорошо помню, как ты лупил меня ремнем. Да жена твоя, Двойра, меня за дверь выставляла, пока вы ужинали.

— Ну, Гершеле, ради науки на что не пойдешь. Зато, я ж говорю, знатнее мастера, чем ты, в Польском воеводстве никого нет. Одно слово — ты Мастер!

И что вы думаете? Папа меня отдал старому Лейбе. И началась моя жизнь в людях. Так говорил ваш писатель Горький, покуда мы были в Польше. А как стали Белоруссией, то и Горький стал наш великий советский писатель. Во дела!

* * *

Я попал! И только много лет спустя понял, каждому такая школа нужна. Чтобы смог не сломаться. Выдержать. Выстоять. Самому, маленькому, но самому — принимать решения.

Комната старого Лифшица, куда меня привели, была темной полуподвальной конурой. Запах стоял ужасный. Особенно для меня, привыкшего к просторам нашего Дома, полкам с религиозными книгами, шкафу с кошерной посудой и подсвечниками, так призывно горевшими каждую субботу. И мама, ласково улыбаясь, зажигала свечи, произнося привычное «Шабат шолом».[15] Вместо этого я окунулся в застоявшийся запах прогнившей кожи, плесени и протухшей пищи. Еще долго меня преследовал этот кошмар.

— Нет, убегу, обязательно убегу, — мелькнуло у меня. Но папа меня учил — подумай, прежде чем подумать. И сделай, но снова подумай.

В мастерской сгорбленный старый сапожник набивал подметки. Он приказал мне сесть, что-то сказал ученикам. Те дали мне толстые нитки и кусок воска.

— Давай, скручивай дратву.

Что с этим делать, я не знал. Но потом я получил от хозяина работу знакомую. Я купил две селедки и фунт хлеба. Натаскал бочку воды. Ученик подставил мне ногу, и я упал. Но встал уже с камнем в руке. С тех пор никто меня в мастерской не трогал. Да и работу кой-какую освоил я быстро. Пора было бежать. Что я и сделал прямо средь бела дня. Двойра еще что-то пекла, но я уже знал — ничего не получу. Поэтому встал, взял куртончик и пошел.

— Ты куда, еще два сапога нужно починить, — сказал мастер.

— Я занят, — неожиданно сказал я и хлопнул дверью.

Дома меня отмывали в большом тазу. Я целый месяц был в затхлом, вонючем месте. И толком ничего не ел.

Когда вечером вернулся папа, в доме началось целое Бородинское сражение. Закончилось оно согласно истории. Наполеон, то есть, папа, битву проиграл. А мама, Александр I, победила. Было решено — отныне я работаю в мастерской отца. То есть, на себя. И свою семью. Я теперь каждую субботу проводил в своем доме.

До сих пор помню напевы, субботнюю молитву: