Еврейское счастье Арона-Сапожника. Сапоги для Парада Победы - Марк Казарновский

Папа покупал у венгров кожу разных цветов. Красную, желтую, белую, голубую. И в мужской, и в женской фасонной обуви он делал цветные вставки. Сапожки женские вообще делал из красной или желтой кожи. Или в сапоги офицерам для верховой езды делал вставки сзади из красной кожи.

Спрос не иссякал.

Особенно было интересно, когда приезжали дамы из Варшавы. Тут папа блистал и с клиентками говорил только по-польски. А дамы заливались смехом.

— Ха-ха, пан Гершеле, какой у вас интересный акцент.

Я же слушал. И мотал на ус. Вот запомню и буду удивлять Ханельку. А пока:

— Пани Зося, замешка пани у когось чы фхотулю[26]? — говорил папа учтиво.

Пани Зося громко смеялась и на чистом идише отвечала, что будет жить здесь, в мастерской. Слава Богу, мамы не было.

Вообще, чтоб вы знали, до двадцатого века сапожная мастерская была делом верным и прибыльным. Никто ведь обувь не выбрасывал. Бежали чинить. А народ передвигался в основном пешком. И вовсе не по асфальтированным дорожкам. Поэтому и обувь, как говорили, горела. Особенно у молодых. Вот и были мы, сапожники, востребованы.

Конечно, дратва-дратвой, огород с куриным говном и золой, само собой, но вот детство мое в штеттле при мне осталось. И приходят в сон на промятом диванчике в Хайфе мои уличные друзья. Погибли, пропали, а, может, и живут где-нибудь счастливо мои мальчишки. И Шлойме-цапля, и Мотя-зяблик, и Лейзер, и Бенци, и многие-многие.

Если вы думаете, что мы только и делаем, что сидим в хедере или еще сложнее, в ишиве — то ошибаетесь, дорогие мои.

Вглядитесь в лица моих друзей. Думаешь, мы учим Тору или заветы мудрецов. Нет, мы в мыслях уже давно на улице. Выскочим, и каждый — в свою компанию.

В Хедере. Но скоро будет конец урока и… уррра! На улицу. (Фото Альтера Кацизне)

А вот и девочки. Они — в другой школе. Мы на них и внимания не обращаем. Но — придет время… Религиозная школа для девочек. (Фото Альтера Кацизне)

Мы гоняем по улице, по нашей еврейской улице, которая испокон веков зовется Сапожной. Налево от нее — Кузнечная, а направо — Элькина. Почему она так названа, никто мне не объяснил. Да я и не спрашивал. Не до того. Бежим на двор — играть в городки. Чур, без девчонок.

Мамы нас отпускали. Но не часто. Уж так и случалось, что наши уличные забавы приходили на воскресенья. Это когда разные гои отдыхают, а нам, евреям, царское правительство работать, тем более торговать, запрещает. Вплоть до штрафа или холодной.

Вот мы, пацаны, на улке и крутимся. Ибо, как вы понимаете, на самом деле дворов у нас не было. Были огороды, которые и давали пропитание нам, евреям.

Конечно, сбивались мы, мальчишки, в компании. Два-три дома — вот одна компания. Со своими голубями, городками, костями и прочими «молодецкими» забавами.

Или ходили в конец улицы, где тоже жили ребята. Но они были особенные. Это и притягивало нас.

Мы — это Мотя-зайчик, Файтл-Байтл, Фима-булка, Шлойма-цапля и я — Арелька-немецкая сарделька.

Ребята семейства Цабелей, так звали ихнего папу — Цабель-воздух, так вот, ребята всегда были нам рады. В основном потому, что выпускали их на двор редко. И вот нам навстречу идет старший, Бэнцион, или по нашему — Бэнци. Средний, Лейзер, выше старшего, сразу бросается в глаза. Он — рыжий. Младший еще путается в собственных ногах, но курчав и во всем хочет подтягиваться к старшим. Зовут его Вэлвэлэ.

На скамеечке чинно сидит Нехамка-театр. Ей еще где-то 10 лет, но она уже учится пению и важничает.

Теперь объясню более подробно. Почему это семейство нам, мальчишкам, так интересно. Да из-за папы, из-за Цабеля-воздуха.

Цабель-воздух получил свое прозвище, конечно, от взрослых. Потому что он нигде не работал и вроде ничего не делал, умудрялся содержать четырех детей и жену. О ней — особо.

А в корчме евреи пытались наставить дядю Цабеля на путь истинный.

— Реб Цабель, ну вы попробуйте какой-нибудь гешефт сделать. Ведь у вас, уважаемый реб, дети. И дочь ваша, Нехама, уже поет и обещает. А вы — в облаках. Вроде куда-то плывете. Вон у нас один такой жил в Витебске, все евреев по облакам рассаживал. И что? Сейчас кукует в Париже, без копейки и без облаков. Виданное ли дело? Вы — здоровый, умный, реб Цабель, и без дела. Сделайте хоть маленьких гешефт. Ну, например, начните по селам развозить деготь.

А дальше оно пойдет. Вот Бродский тоже начинал со свеклы. А что теперь!

На все эти претензии Цабель отвечал хитрой улыбкой и туманным рассказом про Америку, непонятного дядю Менделя, который высылает вот-вот ему шифт-карту[27] и тогда все будет хорошо. В общем — О’кей. «А за детей и жену не беспокойтесь. Мой Бэнци уже сейчас по-английски может сказать кой-чего, а уж там будет не волнуйся кем. Лейзер у меня сидит и видит провизора, а там, глядишь, и даст нам всем такие порошки и таблетки, что вы все запоете петухами. Недаром он у меня — рыжий. Ну что вы еще хотите, хавейрим[28]? Вэлвэлэ еще мал, но уже подает. А когда вырастет… Ого-го…

А Нехама — еще 10 лет, а как поет! Вся улица у нас, господа хорошие, и все делают аплодисменты. Что же будет в Америке, когда придет шифт-карта. А моя балабуста, чтоб она была здорова, она, правда, снова беременна, но не бросает свои портреты. Вы представляете, что в Америке, а? Очередь, нарисуй и мой портрет. Вам, кроме вашего куриного бизнеса, ничего не видно. А вы смотрите шире, и перед вами откроется. Да, да. Я вам из Америки напишу. И здесь, и там обещаю жить по законам нашей общины, по законам галахи[29]! И всегда, запомните меня, евреи, всегда мою семью будет сопровождать идишкайт[30].

И неожиданно свое горячее выступление заканчивал:

— Прошу вас, уважаемые, ссудите мне один рубль до субботы. Халы купить не на что. Почтенные евреи кудахтали, вытаскивали руками, но, в конечном итоге, Цабель искомый рубль получал. Кстати, не было случая, чтобы он долг когда-либо вернул.