Стамбульский оракул - Майкл Дэвид Лукас

— Это большое несчастье, матушка.

Вражда между киларджи-баши[1]Мусой-беем и валиде-султан не затихала с тех пор, как Абдул-Гамид был еще ребенком. По сравнению с другими дворцовыми войнами эта была вполне безобидной: противники стремились скорее измотать друг друга постоянными придирками, чем нанести существенный урон. В последнее время Абдул-Гамид начал даже подозревать, что корни отвращения, которое его мать питала к евреям, уходили в ее многолетние битвы с Муса-беем, хотя могло быть и наоборот.

— Есть десять банок стерляжьей, — сказала она.

— Стерляжья вполне подойдет.

— Да, если ничего другого не остается, — продолжила валиде-султан. — Конечно, на фоне худших горестей это не так и страшно. Однако, памятуя о том, что посол выказывал любовь именно к белужьей икре и также о том, что в ближайшем будущем нам может понадобиться поддержка французского правительства, я считаю, что мне следует наведаться в ваши личные кладовые: не отыщется ли там несколько банок? Но Муса-бей отказывает мне в праве доступа. Говорит, это невозможно без личного распоряжения вашего величества.

Султан водил кончиками пальцев по деревянной поверхности скамьи. Ну почему необходимо обращаться к нему по таким пустякам? Неужели ему, султану Османской империи, есть дело до нескольких банок икры? Его внимания требовали более серьезные вопросы: война, мир и международная дипломатия.

— Я распоряжусь, — сказал султан, сдерживая раздражение. — Лично.

— Ваше величество, еще…

— Что еще, матушка?

— Ваши комнатные туфли. — Она не отводила глаз от его ног. — Вы совсем промочили их, гуляя по саду. Если пожелаете, я тотчас же принесу другую пару либо иную обувь.

— Благодарю вас, матушка, ничего не надо.

— Хорошо.

Она поклонилась и пошла прочь.

Как Руксандра ни старалась, ей так и не удалось выгнать удодов из сада. С самого рождения Элеоноры они прочно обосновались на фиговом дереве перед домом, отчего центральная дорожка была постоянно покрыта липким слоем бело-зеленого помета. Сперва было неясно, почему птицы облюбовали именно это дерево, почему терпели и метлу, и жавель, и кипяток и не искали другого, более гостеприимного пристанища. Однако же со временем стало понятно, что это упорство было как-то связано с Элеонорой. Удоды словно считали ее своим вожаком, жизнь без которого не имела смысла. Когда спала Элеонора, спали и птицы, когда девочку купали, они охраняли ее, если же она выходила из дому, небольшой пернатый отряд непременно кружил над ее головой. Странное оперение и поведение «Элеонориной стаи» недолго привлекали внимание соседей: вскоре птицы стали частью повседневной жизни, привычным атрибутом Восточного холма. Горожане обращали на удодов не больше внимания, чем на голубей, сидевших на водостоках гостиницы «Констанца», и в конце концов Руксандра привыкла к тому, что раз в неделю дорожку приходится скрести горячей водой со щелоком.

Возможно, удоды поражали бы воображение гораздо больше, не будь сама Элеонора таким необычным ребенком. Внимательный взгляд мог угадать будущую красавицу в младенце, который пока большую часть дня спал на руках кормилицы: в румяных щеках, видневшихся из-под густой копны волос, в больших зеленых глазах того оттенка, какой бывает у стекла, когда оно долгое время пролежит в морской воде, в молочных зубах цвета слоновой кости. Она редко плакала, пошла в восемь месяцев и в возрасте двух лет уже говорила полными предложениями. Представление Элеоноры о мире было хоть и детским, но на удивление четким; от нее исходило невидимое глазу сияние внутренней цельности, которое заставляло людей пробираться к ней из самых дальних уголков рынка только для того, чтобы поцеловать. Несмотря на эти знаки, раннее детство Элеоноры было вполне обыкновенным. Она спала, ела, исследовала мир вокруг себя, барабанила деревянными ложками по горшкам на кухне или вдруг погружалась в созерцание узоров на ковре в гостиной.

Одним из самых ранних ее воспоминаний было то, как Якоб рассказывает ей истории после ужина. В очаге потрескивает огонь, от старых кресел пахнет кожей, в уголке комнаты притулилась Руксандра со штопкой в руках. До того как начать рассказ, Якоб тянулся в карман за табаком, доставал щепотку и подушечкой большого пальца набивал свою пенковую трубку. Резная чашка была сделана в форме львиной головы с золотисто-желтой гривой. Элеонора замирала каждый раз, когда отец вынимал из кармана коробок, чиркал спичкой и подносил ее к львиной голове. Как будто это был какой-то древний ритуал, а они — его единственные жрецы. После одной-двух затяжек отец клал руку ей на плечо и спрашивал, не хочет ли она послушать историю. Конечно, она хотела.

Отец рассказывал о мудрецах, путешественниках, купцах и простаках. О Бухаресте, Париже, Вене и всех тех далеких городах, в которых он побывал в молодости. О Ланьчжоу, Андижане, Персеполе и Самарканде. О городах с висячими садами и башнями высокими, как небо; в них живет столько людей, что и представить себе невозможно, в тени там прячутся тигры, а слоны ходят прямо по улице. Эти города стары как мир, в них чудеса, добро и зло уже давно сплелись в единый клубок. Он объездил целый свет и повидал несчетное количество мест, но самым его любимым городом был древний центр вселенной, родина Ио и Юстиниана, мечта Константина и Селима, жемчужина Босфора, алмаз в короне и сердце Османской империи — Стамбул. И действие всех его лучших историй разворачивалось именно там.

Кроме отцовских историй, в памяти Элеоноры сохранилась одна история, которая случилась сразу после ее четвертого дня рождения. Именно тогда она впервые ощутила свою силу. Стояла ранняя осень, вечер был тихий и прозрачный. Босоногая, в легкой красной сорочке, Элеонора сидела по-турецки под плетью томата, роя пальцами ямку во влажной комковатой земле. С холма дул теплый ветер, удоды переговаривались между собой, от задней калитки сада можно было разглядеть дорогу почти до самого Новодари. Она только что выкопала из земли мокрицу и теперь смотрела, как та разворачивается у нее на ладони, и вдруг из сада донесся какой-то звук. Его издал олень, робко показавшийся из-за дерева. Она видела, как он сделал шажок вперед, по грядке лука, потом отступил на полшага назад. В том, что лесной зверь зашел в их сад, не было ничего необычного, но поведение незваного гостя насторожило девочку. Сначала она просто наблюдала за ним из своего укрытия, но потом решила выяснить, в чем дело.

Элеонора положила мокрицу обратно в ямку и пошла через сад. Олень не двигался, хотя присутствие человека его явственно тревожило. Элеонора стояла по другую сторону грядки на расстоянии вытянутой руки от него, так близко, что чувствовала его теплое кисловатое дыхание. Она посмотрела оленю прямо в глаза, протянула руку и положила ему на шею. Олень не шелохнулся. Оба стояли совершенно неподвижно, только ноздри животного подрагивали да дыхание чуть поднимало грудь ребенка. Затем олень стремительно отступил назад, наклонил рога и приподнял, как солдат винтовку на построении, левую переднюю ногу. Элеонора тут же поняла, что его беспокоило и что надо делать: прямо над копытом была рана, из которой торчал скрученный кусок железа, глубоко засевший в мышце. Похоже, олень напоролся на изгородь или попал в поставленный охотниками капкан. Элеонора смахнула прядь, лезшую ей в глаза, и осмотрела рану. Вены вокруг разреза лихорадочно пульсировали, вокруг куска металла пенилась сукровица. Элеонора обхватила копыто второй рукой, отчего шерсть на оленьей ноге немедленно встала дыбом, моргнула и одним резким движением выдернула металл из раны.