Два измерения... - Сергей Алексеевич Баруздин

class="p1">— Ты что-то сегодня мудришь?

Нет, все-таки Верочка — чудо!

— А ты знаешь, — сказала она, — я, кажется, очень люблю тебя. У меня был до тебя один человек. Не хитрю, не скрываю. Но ты!.. Глупый ты мой, никем не признанный…

Он был счастлив, а сказал, кажется, чушь:

— Откуда ты взяла?

— А отовсюду: твои картины в порту, лозунги и плакаты. И — Академия. Ты ведь не такой, как все… Вот так. А я — семь классов. Зачем я тебе такая?.. А может быть, именно это и нужно? Для кого художник? Не для себя же!..

А в городе словно был праздник света. И никаких штор на окнах домов. И никаких учебных тревог.

День сегодня был солнечный, ясный. Сквозь ажурные решетки Летнего сада на фоне зелени ярко выделялись скульптуры. На улицах шумели поливальные машины. Звенели трамваи. Бойко гудели автомобили и автобусы. Бесшумно ползли троллейбусы. Провода светились в солнечных лучах. Пахло бензином и почему-то свежей краской.

Он повел Веру к себе домой.

Путь был неблизкий, но для молодых ног — ничего. И они уже освоили его. Ходили только пешком. Несколько раз Алеша проводил Веру мимо своего любимого Пушкина и уже потом в обход, через Кузнечный, на Марата.

— Ты у меня дома не был… Мы с тобой еще сходим! Ладно? Надо же…

Она оборвала разговор.

— Куда, на твою Лахтинскую?

— Почему бы и нет? — сказала она. — Ведь мы там с тобой познакомились — на носилках!..

Обратно он проводил ее до дома, до ее дома — на Лахтинской.

Настал вечер. Вспыхнули огни на улицах и в витринах магазинов. Засветились окна домов, трамваев, автобусов и троллейбусов. На Неве замелькали огоньки кораблей и буксиров. В ярких лучах света зашагали над рекой мосты.

Шли опять по празднично, необычно празднично освещенному Ленинграду. Обнимались, иногда целовались, не обращая внимания на прохожих.

Она счастливо и легко поддавалась его поцелуям — в губы, в лицо, в глаза — и только без конца повторяла:

— Ну, хватит, Алеш, хватит! Милый мой! Серенький мой, хватит! Ладно?!

У дома своего спросила:

— А что у тебя было раньше?

— Что — раньше?

— Ну, до меня. Я ведь, Алеш, о тебе ничего не знаю…

— Дай поцелую!

Он стал совсем смелым.

— Но тут — народ…

— К черту народ! Я хочу — тебя! Всю — такую!..

Вера, кажется, растерялась, и ему понравилось это, что она растерялась. Он знал, чего хочет сейчас, и не знал, что ему нужно от нее вообще. Но он, приняв ее заново, вроде бы ревновал к кому-то… И не потому, что она призналась, что у нее кто-то был до него…

Жениться?

Этого теперь он не мог предложить.

Жениться и уехать, все бросить?

А как бы хотелось!

Страшный эгоист ты, Алеша!

— Алеш! Хватит!

Он вновь ее целовал.

— Подожди, подожди! Ты и на вопрос мой не ответил…

— На какой?

— Ну, подожди же! Я спросила, а что у тебя было раньше…

— Увлечения?

— Не о том я, Алеш…

— А?

— Ты — художник, знаю! В Академии все запустил, знаю. Деньги зарабатываешь такие, что никому не снятся, знаю. И бросишь Академию… Мама твоя волнуется, бабушка… Папа погиб…

Он опять промолчал.

Они чуть не поссорились.

Но положение спасла Вера. Посмотрела на него снисходительно-ласково и припала губами к его щеке.

А он ей так и не сказал про военкомат.

VII

В День Военно-Морского Флота всюду висели плакаты:

«Все — на флот!»

«Молодежь — на флот!»

Это была традиция.

И прежде — в День авиации:

«Все — в авиацию!»

«Молодежь — на самолет!»

День авиации еще не наступил. День Военно-Морского Флота был вчера, а сегодня…

Сегодня — Витебский вокзал.

Утро хмурое. Над городом пелена тумана. Асфальт блестит. Моросит мелкий, занудный дождь. Впрочем, не дождь даже, а какая-то мокрая пыль.

Улицы полупусты. Только на вокзале, как всегда, людно. Все куда-то спешат, торопятся. Другие дремлют на длинных деревянных лавках, будто пришли сюда просто отдохнуть, посидеть. Между ногами суетятся дети. У касс длинные очереди.

Хриплый динамик вздрагивает, что-то объявляют, но что — понять невозможно, и снова сплошной треск и шум.

Под козырьком платформы тоже мокро, но хотя бы нет дождя. Здесь людей больше. Они не бегут, не спешат. Все толкутся у вагонов.

Их команда — восемь человек.

Трое — из Академии. Недоучившиеся студенты. Он, Саша Невзоров и Женя Болотин. Остальные — кандидат каких-то наук, преподаватель текстильного института, инженер, историк и инженер-гидравлик. Все старше. Года на два, на три, но это было заметно.

Длинный, в очках, инженер-гидравлик спросил:

— Отчислили?

— Откуда?

— Из Академии художеств, — пояснил он.

— Откуда вы знаете?! — возмутился Женя Болотин.

— Так, догадываюсь, — сказал инженер-гидравлик.

— А может, мы — добровольцы? — парировал Саша. Алеша не знал, что сказать.

— Моя фамилия Кривицкий, — представился инженер-гидравлик. — Проля! Не удивляйтесь! Такое дурацкое имя! Спасибо папе с мамой!

— А почему женского рода? — спросил Женька. — Как это? Ты же! Вы, простите, му…

— Революция — женского рода, а мои родители — старой революционной закалки… Так и получилось, что я — Пролетарская революция.

Их провожал какой-то военный из военкомата с медалью «За боевые заслуги». Такая награда в те годы — большая редкость. И посему это обстоятельство придавало проводам особую торжественность. Из восьмерых выбрал почему-то Невзорова и вручил ему какие-то документы. Долго объяснял. Может, потому, что Сашу никто не провожал. Провожающих и тех, кого провожали, военный, казалось, стеснялся.

На вокзал они приехали с мамой загодя. Нашли третий вагон, около него и стояли. Сейчас собралась вся команда — восемь.

Мама сразу же отметила:

— Смотри: на каком уровне вас провожают!..

Дома мама обещала не плакать. Поэтому он и взял ее с собой на вокзал. Иначе вообще не хотел. А тут не мог отказать, хотя бы ради отца.

Баб-Маня вела себя дома совсем плохо.

Всю ночь листала Евангелие, искала что-то, утром перед отходом сказала:

— Нашла, Алешенька, нашла! Вот слушай. «И в свой дом, здоров и невредим, он зашел»! Пусть так будет! Это про тебя!

— Почему про меня? — спросил Алеша.

— Чтоб вернулся…

— Не война же сейчас…

— Война не война, а в солдаты, в красноармейцы…

Баб-Маня долго плакала. И не по нему, как он понял сейчас на вокзале, а по сыну — его отцу, о котором он и помнил, конечно, и горевал после его гибели на Карельском перешейке, но баб-Маня — мать ему. И как она все