Где ты, любовь моя? - Долорес Палья

Странный у меня, должно быть, вид, вот и швейцар на меня покосился.

Вот и «Селект». Остатки лат упали к моим ногам, и я стою перед… перед чем? Огромным шумным баром? Кафе, похожим на сотни других? Может, оно и похоже на сотни других, но совершенно от них отличается, потому что это - Париж и потому что люди в «Селект» не меняются, те же югославы, те же художники, что и раньше. Но знают ли они?

Здесь ли он, тот, которому теперь уже тридцать семь, мужчина, который стал для меня чужим, который смутится, увидев меня через столько лет. Смутится, увидев призрак из прошлого, перед которым задолжал свои извинения.

Нет, Милоша здесь больше нет. И от 1948 года тоже больше ничего не осталось. В кафе под названием «Селект» - одни незнакомцы. Можно войти.

Меня грызли сомнения. Разве не тут Клод повстречался с Алексисом? Да, здесь. Но было это в пятидесятом году. Не сегодня. Теперь уже никого не осталось. Никого, кто имел отношение к той истории. Надо просто поверить, и все. Надо просто понять, в конце концов. Понять и принять, что Париж не представляет для меня никакой угрозы, что никакого Милоша больше не существует. И меня тоже нет, той, прежней. Мне тридцать пять, и я - мать четверых сыновей. Я прекрасно одета, и у меня седина в волосах. И я больше не двадцатилетняя студентка-художница в длинной новомодной юбке, с распущенными по плечам прямыми волосами, в запачканной красками военной шинели с накидкой, как у балерин. Я - миссис Гевин Дейвис из Лондона, художница, и для «Селект» 1963 года я - никто. Убедив себя в этом, я вошла в «Селект» и села за столик на террасе. И заказала перно.

Гевин был все время прав. Бояться Франции и Парижа - бессмысленно. Я окинула взглядом другие столики, чувствуя, как растет моя уверенность, словно уверенность делающего первые взмахи пловца. Парочка-другая посетителей показались мне знакомыми. Но так ли это на самом деле? Не обманулась ли я? Может, они просто похожи на своих собратьев из Челси и Гринвич-Виллидж? Растянутые свитера, бороды, въевшаяся в кожу грязь. Неизменная для всех стран и времен униформа. Они показались мне знакомыми не потому, что я узнала их лица, просто типаж знакомый. Интернациональное братство завсегдатаев кафе. Я расслабилась, разбавила перно водой и отпила глоточек, моя новоиспеченная уверенность в себе крепче алкоголя. Как давно это было.

Но что, если в дверь войдет Алексис? Не Милош, а Алексис? Стройный, высокий Алексис с орлиным носом и горящим взглядом за толстыми линзами очков, Алексис с его странноватой походкой и тонкими чувственными руками. Алексис, с его страстной любовью к Милошу и холодной ненавистью ко мне. Богобоязненный Алексис, непоколебимый, несгибаемый, оценивающий взгляд - словно полыхающий сухой лед. Что я скажу, если Алексис войдет в эту дверь и присоединится к сидящим в углу сербам? Прямо сейчас?

Мысли мои смешались, в горле пересохло. Я никогда ни к кому не испытывала ненависти, никогда никого не боялась, никогда и никого, кроме Алексиса. Единственное, что я пронесла сквозь все эти годы без изменений, - страх перед ним и ненависть к нему. Только он один во всем виноват, он один в ответе, что бы он ни сделал, чтобы изменить мнение Милоша, отвратить его от меня, - сделано это было намеренно, с холодным и бесстрастным расчетом. Он знал, что я люблю Милоша, и понимал, что он тоже любит меня, но этого было недостаточно. Он не верил в такую любовь, и как только выпал шанс разрушить ее, он не упустил его.

Но права ли я? Так ли все было на самом деле? Что за оружие припас Алексис? За что мне все эти мучения? Вся моя уверенность, все новоприобретенные силы пропали без следа, уступив под натиском вспыхнувшей боли, неизбывной слабости перед Алексисом, перед реальностью. Охваченная паникой, я еле собралась с силами, чтобы позвать официанта. Но страх схватил меня за горло, страх, что стоит мне только открыть рот, как все посетители кафе разом обернутся, и уставятся на меня, и узнают меня. Узнают, что я здесь с одной целью - найти Милоша, вернуться, потребовать от него ответа, хотя у меня нет на него никаких прав. Я вытащила из сумочки банкнот в один франк, с лихвой покрывающий мой заказ, бросила его на стол и вышла из кафе.

Оказавшись на бульваре Монпарнас, я стряхнула с себя оцепенение и снова увидела перед собой лицо Милоша, ощутила тепло его рук в своей руке, внезапно осознав, что все эти тринадцать лет я не отпускала его от себя, жила рядом с ним, он был частью меня, моей болью, моей радостью. Все эти тринадцать лет я берегла свою любовь и только притворялась, что освободилась от нее ради новой, спокойной жизни. Все эти годы рухнули в одночасье, словно их и не было вовсе. Я чувствовала себя так, будто с меня содрали кожу и выставили напоказ. Я оказалась слабой и беззащитной, как в самом начале.

В марте 1950 года я полетела домой, в Нью-Йорк, и нашла Тора в маленькой больничке Коннектикута, совершенно неузнаваемого от непрестанных мучительных болей. Он протянул еще пятнадцать недель, пятнадцать недель ужаса. Пятнадцать недель он умирал на моих глазах. Мы были совершенно одни: изменившийся, похожий на призрак сорокачетырехлетний Тор, которого всю жизнь окружали смех и молодость, и я, не понимавшая, что происходит. Все мои письма к Милошу приходили обратно, одно за другим, словно призраки. Я писала Клоду в Лондон, просила найти его, выяснить, в чем дело. А Тор тем временем потихоньку умирал, уходил от меня по кусочкам. Мне было неведомо, что такое боль, что такое смерть, что такое страх, и вот они свалились на меня разом - и боль, и смерть, и страх. Клод написал, что не может найти Милоша, похоже, он исчез и не желал показываться; какой ужас!

А затем - этот отвратительный мир, в который я ступила после смерти Тора; пустой, никчемный, без Тора, без любви, без Милоша, мир взрослых, к которому я была совершенно не готова, мир без денег, мир враждебно настроенных родственников, мир бесконечных больничных счетов, докторов и гробовщиков. И в конце пути - моя мать, эта спокойная, терпеливая незнакомка, которая взяла все на себя. Смерть Тора забрала с собой все: мир - такой, каким я знала его; любовь - такую, как я понимала ее; основы мироздания - такие, в которые я верила. Я шагнула из того мира в холодную реальность, как будто родилась заново в возрасте двадцати двух лет. Но перед этим я поскользнулась и чуть не упала в пропасть под названием безумие.

Мать настояла на том, чтобы я перебралась к ним на Лонг-Айленд. Полагаю, это было само собой разумеющимся. Но дни пролетали прочь, и ее дом, и ее муж, и ее голос все больше и больше смущали меня, раздражали и ставили в тупик. Мне стало трудно говорить в ее присутствии, трудно есть, трудно сконцентрироваться на ее словах, слушать ее голос. Когда выпадал теплый денек, я бродила по пляжам, сидела на дюнах и смотрела на волны, жадно лижущие песок. Море стало моим спасителем, только его присутствие я могла выносить. Холодная вода плескалась у моих ног, волны обдавали брызгами, я сроднилась с океаном.

Исчезнуть оказалось совсем нетрудно. Даже наоборот - удивительно просто. Я сказала ей, что уезжаю на выходные к подруге детства. Она была очень довольна и попросила позвонить, как только я доберусь до места.

Я упаковала с собой маленькую сумочку и уехала. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы солгать; не то чтобы я была ярой противницей лжи во всех ее проявлениях, просто потребовались усилия - и немалые! - чтобы придумать что-нибудь стоящее, а придумав, открыть рот, произнести эту ложь, а потом претворить ее в жизнь. Я посмотрела на карту на автобусной станции Манхэттена и выбрала наиболее подходящее местечко - маленький городок в штате Мэриленд, на берегу залива. Я никогда в жизни не бывала там и не знала никого, кто бывал бы там. Никаких связей, одним словом. Найти меня будет трудновато. Да и билет стоил всего шесть долларов.