Где ты, любовь моя? - Долорес Палья

- Ага. - Он осторожно взял его чистой левой рукой. - Умно придумано.

- Ты никогда не видел бумажных носовых платков?

- Нет. Среди моих друзей нет американцев. У них у всех в карманах шоколадные батончики и бумажные носовые платки? Они все так с людьми общаются? - Он одарил меня нежной застенчивой улыбкой.

- Не все американцы такие болтливые, как я, но у нас у всех есть «клинекс». - Я растянула губы в улыбке, но тут же пожалела о своей бесцеремонности: она была совершенно не к месту. Нет, даже больше - мы с ним будто бы на разных языках разговаривали. Он смотрел на меня серьезно, в глазах читалась попытка осмыслить глубинный смысл моих слов, а не раскусить шутку. Однако, поняв, что я просто пошутила, он тоже засмеялся. На нем был армейский плащ, толстый голубой свитер с высоким горлом и совершенно неописуемые брюки.

- Меня зовут Милош Керович. Я учусь в Православной семинарии, хочу стать священником.

Свет в зале погас как раз вовремя, чтобы скрыть мое удивление. Весь фильм я только об этом и думала, не в силах осознать услышанное. Священник, православный священник. Господи, помилуй мя!

Мы вышли из кинотеатра вместе, с жаром обсуждая Росселини, и в итоге добрались до войны. Он воевал в горах вместе с четниками4, затем прошел через немецкие лагеря.

- Сколько тебе лет? - поинтересовалась я.

- Почти двадцать два.

- Но ты был слишком молод, чтобы воевать!

- Как и все остальные, - пожал он плечами.

Некоторое время мы молча шли по бульвару Сен-Мишель в сторону Сены.

- Проводить тебя до дома? - спросил он.

Я глянула на часы на площади Сен-Мишель. Было двенадцать сорок пять.

- Ой, ты на метро опоздал. Где находится твоя семинария?

- Довольно далеко. В районе каналов. Но не переживай насчет метро. Я могу пешком дойти, мне не привыкать.

- Да, но это моя вина. Я должна была подумать. Сама-то я рядом живу, на рю де Драгон. Я привыкла, что до дома рукой подать.

- Ничего страшного, уверяю тебя. Я часто хожу пешком.

- А разве тебе не надо возвращаться к определенному времени? - Как только я начинала думать о нем как о будущем священнике, мне становилось не по себе.

- Надо, только не в выходные. В выходные я свободен. Да и в другие дни могу припоздниться немного. Это не слишком большой грех. Священник сделает, конечно, выговор, если узнает, но только и всего. Выговор? Я правильно сказал?

- Да, выговор. - Он был настолько серьезен, что я улыбнулась, но только в душе. - Где ты учил английский?

- Ребенком еще выучил, но уже начал забывать. Теперь он у меня с французским путается. Моя мать преподает английский. Даже стихи с английского на болгарский переводила. Донн, Блейк, Бернс. Но последний вроде бы шотландец, да? И Йетс. Она еще Йетса переводила.

- Милош - это Мишель?

- Да. А Карола - это как «Christmas carols» - рождественские песенки?

- Да.

Мы оба расхохотались.

- У тебя много друзей в Париже?

- Нет, совсем немного. А у тебя?

- Полно. Мой отец жил здесь до войны, знакомых у него осталась целая прорва. Он преподает английский в маленькой школе рядом с Нью-Йорком. Там все девчонки в него влюблены. Ему всего сорок два, и он настоящий красавчик.

- Сорок два! Рановато он женился. А твоя мать? Такая же молоденькая?

- Они ровесники. Но давно уже в разводе. А я живу, то есть жила, с отцом.

- Не с матерью? - бросил он на меня удивленный взгляд.

Конечно, незнакомые люди всегда удивлялись, услышав, что Тор взял на себя всю ответственность за свою пятилетнюю дочь, но тех, кто знал Тора и мою мать, поступок моего отца скорее забавлял, чем поражал. Милош же явно принял этот факт за скандальный!

- Видишь ли, - пустилась я в объяснения, - отец всегда был привязан ко мне гораздо больше, чем мать. К тому же им обоим приходилось работать - времена в Америке наступили не из лучших, - и Тор мог позволить себе ребенка, а мать не слишком много получала. По крайней мере, такова официальная версия.

Я повернулась и поглядела на Милоша. Мы как раз проходили под фонарем, и свет падал ему на лицо. Карие глаза с любопытством смотрели на меня из-под слегка нахмуренных бровей.

- Не пойми меня неправильно, - улыбнулась я ему. - У меня было чудесное счастливое детство.

- Знаешь, у людей складывается странное мнение об Америке по книгам и по фильмам. Развод. Мне кажется, ты первая из моих знакомых, у кого родители в разводе. Мой отец священник, и дед был священником. Америка - как бы это выразиться? - такая далекая…

У меня не было времени ответить ему, мы как раз добрались до угла бульвара Сен-Жермен. На улицу высыпала толпа молодых людей, и я узнала среди них Клода.

- Привет! - крикнул он. - Пошли с нами во «Флер»!

Милош заколебался.

- Твои друзья? - поглядел он им вслед.

- Да. Это Клод Гальен. Он мой самый близкий друг в Париже, ангел-хранитель. Пошли, я представлю тебя.

- Но уже так поздно… И мне не хотелось бы навязываться твоим друзьям.

- Навязываться? Во «Флер»? - Я рассмеялась. - Идем! Они тебе понравятся.

- Нет, правда… То есть… я хочу сказать… у меня не слишком много…

И вдруг я поняла, в чем тут дело.

- Позволь мне пригласить тебя. В конце концов, ты ведь провел меня в «Урсулинки». В следующий раз будет твоя очередь.

На его лице отразился неприкрытый ужас.

- Ты ведь знаешь студентов, - продолжала я, упорно не замечая его смущения, - платит тот, у кого в кармане звенит. Разве у подающих надежды священников не так?

- У кого?

- У епископов-эмбрионов?

На какую- то секунду ужас его стал просто вселенским, но тут он увидел мою улыбку и расхохотался над тем, что в Священном Писании явно называлось богохульством.

- Мне начинает казаться, что кино и книги не врут.

Клод и остальные заняли столик в самом конце зала. Клод сидел лицом к выходу и сразу же заметил нас. Он улыбнулся мне и смерил Милоша довольно холодным, оценивающим взглядом. Мы подсели к ним за столик, Милош устроился рядом со мной. Высокий, широкий в кости, но очень худой, даже слишком, прекрасные карие глаза, хорошо очерченные брови, тонкие черты лица, мягкие губы, упрямый подбородок, огромные квадратные ладони, длинные пальцы нервно одергивают потертые рукава. Лицо настолько невинное, что даже я была поражена, при всей моей тогдашней невинности.